Он один из немногих поэтов, прижизненно ставших классиками, при этом его голос всегда соответствует духу времени. Евтушенко остро звучал и в 60-е, когда завоевал славу, и в перестройку, когда стал депутатом, и в лихие 90-е, когда его критика изменила ход целого ряда реформ… О чём сегодня болит душа поэта, Евгений Евтушенко рассказал в интервью «Нашей Версии».
– Евгений Александрович, первый вопрос, конечно, о здоровье. Травма, полученная зимой на гастролях в Ростове, ещё беспокоит?
– К счастью, всё обошлось. Я давно уже вернулся к работе. В январе выступал в Москве, сейчас нахожусь в США, преподаю в университете, но весной вернусь, поскольку на 16 мая назначен мой сольный вечер в Зале Чайковского. Я назвал его: «Кто были мы? Шестидесятники…» А потом, 1 июня, в Лужниках мы проведём большой концерт, на котором артисты будут читать русскую поэзию.
– Если не ошибаюсь, этим концертом вы намерены отпраздновать нынешний Год литературы.
– Да, потому что ни в одной стране мира не отмечается Год литературы, а в России он, к счастью, есть. Но это ещё не всё: после концерта я с небольшой агитбригадой отправлюсь на поезде по восточным регионам страны.
– Простите за наивный вопрос: вам, прославленному классику, человеку, чьи стихи переведены на большинство языков мира, зачем всё это нужно?
– Как говорится, кто, если не мы… Понимаете, каждый из нас – от школьника до президента – несёт ответственность за русскую культуру, за великую отечественную поэзию. Для меня было шоком, когда я узнал, что в Москве запрещают устанавливать мемориальные доски писателям. Якобы чиновники решили, что российская столица станет в таком случае похожа на крематорий. Но это же нонсенс! Во всём мире славятся именно те города, чьи фасады украшены не пошлой рекламой, не вывесками банков и не сомнительными скульптурами. Культурный облик страны определяется прежде всего её памятниками, мемориальными знаками… Это во-первых.
А во-вторых, сколько бы лет тебе ни было, нельзя забывать о своём главном предназначении. Это всё равно что любовь. Когда пожилые люди любят друг друга, любовь делает их опять молодыми.
Когда-то мой дядя Андрей, великий сибирский шофёр, сказал мне: «До 40 мы все едем на ярмарку, племяш, а после 40 – с ярмарки». Самому ему было в то время чуть за 50. Теперь, с высоты моих лет, это и вовсе мальчишка, но тогда он казался мне невероятно мудрым человеком. Я у него спросил: «Ну а ты как себя чувствуешь?» Он усмехнулся: «А так, племяш, что одна моя нога ещё на ярмарку торопится, а другая – уже с ярмарки возвращается». Я допытывался: «Ну, и результат?» Он пожал плечами: «А такой результат, племяш, что боль в известном месте… Всё-таки думаю, что ярмарка не где-то, куда мы едем, а внутри нас». Тогда я понял: именно от нас зависит, что выбрать – жизнь-похороны или жизнь-праздник.
– А нет огорчения, что «жизнь-праздник» создать всё не удаётся? Меня, например, возмутила история, облетевшая Интернет. Оказывается, что, когда на гастролях в Ростове вы поскользнулись в ванной своего номера и, истекая кровью, ковыляли по коридору к администратору, рядом шёл человек, который вместо помощи снимал всё на видеокамеру, а потом выложил это в Сеть.
– Чему здесь удивляться? Плохие люди есть всегда, хотим мы того или нет. Это просто как данность. Я за всю свою жизнь побывал в 97 странах. Видел людей разных – и хороших, и плохих. Но… нигде я не видел плохого народа.
В апельсиновом соке «Я» и «Вико» оказалось мало аскорбинки, а в Santal, J7 и «ВкусВилл» нашли плохо отфильтрованную воду
– Хорошо говорить вам сейчас – с высоты прожитых лет. Но ведь был же 1963 год, когда все центральные газеты, уповая как раз на «гнев народа», называли вас Хлестаковым и всячески клеймили. Не возникало ли чувство досады?
– Сейчас расскажу… Когда началась вся эта травля, я, помнится, возвращался на стареньком «Москвиче» из Сухуми в Москву вместе с болгарским поэтом Стефаном Цаневым. В Харькове у меня забарахлил карбюратор. На автостанции меня узнал харьковский инженер и предложил выступить с чтением стихов у них в институте. Я спросил его: «А вы не боитесь «взрывов народного гнева»?» Он засмеялся и уточнил: «В каком виде вы предпочитаете народный гнев после выступлений – в виде вареников или пельменей?» Стефан пошутил: «Он предпочитает народный гнев с красивыми ногами…» Я занёс тогда в записную книжку ироническую строчку: «Как нежен гнев народа моего…»
– Сейчас всё чаще в обществе наблюдается тоска по советскому прошлому, заговорили даже о реставрации СССР…
– Я всегда с удивлением это слышу!
Какая разница, как называет себя безжалостность – социализмом, или капитализмом, или ещё как-нибудь. XXI век на дворе. Чего бы я от него хотел? Хотел бы, чтобы он научился жалеть людей.
– Недавно, например, питерские коммунисты предложили одну из улиц назвать именем Сталина. Как вы думаете, почему народ не делает выводов из собственных ошибок?
– Объяснять культ личности Сталина лишь насильственным навязыванием – по меньшей мере примитивно. Без сомнения, Сталин обладал гипнотическим обаянием. Многие большевики, арестованные в то время, отказывались верить, что это произошло с его ведома, а иногда даже по его личному указанию. Некоторые из них после пыток выводили своей кровью на стенах тюремных камер: «Да здравствует Сталин!».
Понимал ли народ, что на самом деле происходило? Я думаю, что в широких массах – нет. Он кое-что инстинктивно чувствовал, но не хотел верить тому, что подсказывало его сердце. Это было бы слишком страшно.
Народ предпочитал не анализировать, а работать. И ожесточённо работал, заглушая грохотом станков, тракторов, бульдозеров стоны, доносящиеся из-за колючей проволоки.
– Но всё-таки совсем не думать было невозможно. Вы, например, в одном из интервью сказали, что уже в школьные годы не верили в культ Сталина. Стало быть, вас что-то оберегло от этой заразы?
– Всё дело в людях, которые тебя окружают. У отца была родная сестра – архитектор Ирина Козинцева. Именно она была первым человеком на Земле, который сказал мне, что Сталин – убийца. Помню, как эта фраза меня шокировала! Как такое может быть! Но я до сих пор ей за это благодарен. Именно в тот момент я научился думать. И до сих пор помню, как посмотрел на общество совершенно другими глазами: если тётя права, то, стало быть, всё вокруг – иллюзия? Это чувство меня не покидало.
А потом, помнится, я посмотрел один фильм, где в финале было изображено грандиозное пиршество тысяч колхозников на фоне электростанции.
В 90-е годы я разговаривал с режиссёром, поставившим этот фильм, – человеком умным и талантливым. «Как вы могли поставить такой фильм? – спросил я. – Правда, я тоже писал такого рода стихи, но ведь я был сопляком, а вы – уже серьёзным, сформировавшимся человеком».
Режиссёр грустно улыбнулся: «Видите ли, самое страшное для меня самого, что я был совершенно искренен. Мне казалось, что всё это нужно для строительства коммунизма».
– Почему же обманывались даже умные, талантливые люди?
– Во-первых, Сталин сам по себе был фигурой сильной и выразительной. Он умел очаровывать людей. В 37-м году – году самых страшных репрессий – он сумел очаровать даже такого видавшего виды и не склонного к романтизации человека, как Лион Фейхтвангер.
Во-вторых, имя Сталина в сознании советского народа было неразрывно связано с именем Ленина. Сталин всячески содействовал фальсификации истории, где его отношения с Лениным выглядели более дружескими, чем были на самом деле. Эта фальсификация зашла так далеко, что, может быть, и самому Сталину уже начинала казаться правдой.
– А что же может спасти от такого рода фальсификаций?
– Только наука. Только просвещение. Никакая экономика с её напором на нефтегазовую отрасль здесь не спасёт. А тяга к просвещению без поэзии невозможна.
