Александр Ширвиндт давно стал заложником собственного образа. Даже когда он говорит на серьёзные темы, от него всё равно ждёшь смешного. Вот и в интервью «Нашей Версии» актёр под маской фирменной иронии поделился мыслями о наболевшем и рассказал, как финансовый кризис продлевает жизнь. Правда, теперь эта ирония заметно погрустнела.
– Александр Анатольевич, помню, как когда-то на вечере в Доме актёра вы пели: «Такое слышал, такое видал, что и с вами мне хорошо». Мы в очередной раз переживаем экономический кризис. Но на вашем веку он далеко не первый. Вы многое «видали». Сейчас вам хорошо?
– Как вам сказать… Недавно мне исполнилось 80. И я понял, что ощущения мои точно такие же, как и в 20, и в 30, и в 40 лет. В том смысле, что ничего кругом не изменилось, и наше довоенное поколение вновь стремится дожить до лучших времён, когда наконец можно будет дышать полной грудью и жить по-человечески. В ожидании этих лучших времён и заключается секрет долголетия в нашей стране.
– А вот наши власти понимают его по-своему. Недавно предложили, например, увеличить пенсионный возраст.
– Вообще, наш народ самый выносливый по количеству экспериментов над ним. В прошлом году главный эпатажный политик нашей страны призывал с трибуны Госдумы совокупляться не больше четырёх раз в год. Ну, для меня эта норма давнишняя. А как быть молодёжи?
То же самое и в отношении пенсий. Раньше я считал, что пенсионный возраст – вещь условная, придуманная. Ну повысили планку – ради бога, поработаем ещё. Теперь, с высоты прожитых лет, мне так не кажется. Всё должно быть вовремя: и секс, и уход на пенсию.
Но, видимо, у чиновников с этим возникли проблемы. Кто-то из них дожил, мне кажется, до почтенных седин и продлевает себе молодость с помощью закона. Сколько раз люди твердили миру: «Хватит! Дорогу молодым!» Говорят – и никто не рыпается с места. Боятся резких движений – как физических, так и смысловых.
– У вас нет ощущения, что лично вы не понимаете нового времени?
– Есть. Материться в театре со сцены запретили, курить в общественных местах нельзя, пить – тоже. А в довершение всего наш театр получил бумагу о том, что нельзя у фасада парковаться.
– И как вы к этому относитесь?
– Я в жутком подвешенном состоянии. Обрезали последние старческие перья. Теперь я фактически глухонемой, курящий под подушкой. А под подушкой курить трубку трудно. К счастью, в отношении мата запретили пока лишь четыре слова. Значит, будем материться тем, что осталось.
– А вас никогда любовь к мату не подводила?
– Было однажды стыдно… В махровые советские времена мы с моим другом и партнёром Мишкой Державиным выкроили несколько долгожданных летних дней и на моём автомобиле «Победа» двинулись по наводке под город Вышний Волочёк на никому не известные Голубые озёра, чтобы порыбачить и отключиться от общественной жизни. Двое суток мы пробивались через овраги, ручьи и дебри, и, когда неожиданно выехали к озеру, даже не разобравшись, голубое оно или нет, раскинули палатку, окунулись. И я, как самый ленивый в дуэте, плюхнулся на траву, а Державин, как самый рыбак, тут же, голый по что-то, пошёл в воду и закинул удочку. Тишь, глушь, одиночество и счастье!
Прощание с российским актёром Александром Ширвиндтом пройдёт 18 марта в Театре Сатиры. О смерти президента Театра Сатиры стало известно в пятницу, 15 марта.
«О, господи, ё… благодать-то какая!» – вырвалось у меня.
На эту реплику из-за мысочка выплыла лодка, в которой сидела дама в купальнике, а к вёслам был прикован плотный мужчина в «майке» из незагорелого тела.
«Коль! – нежно сказала дама. – Смотри: голый – это Державин, а матерится – Ширвиндт».
И уплыли… Оказалось, за мысочком располагался какой-то дом отдыха какого-то машиностроения и от Вышнего Волочка по шоссе до него добираться минут 40.
– Сейчас рыбалку ещё практикуете?
– Летом специально езжу на Валдай. Раньше там прекрасный клёв был. Теперь, как и везде, стало хуже. Сейчас рыба в таком же состоянии, что и общество.
Нельзя заранее готовиться к хорошей рыбалке. Бывало, намнёшь хлеба, возьмёшь случайную удочку – и прекрасно ловишь, а если собираешься двое суток – возвращаешься ни с чем. Хорошее должно на тебя обрушиться.
– Если продолжать мысль об обществе, то на нас «обрушились» в последнее время бесконечные разговоры о патриотизме. Предлагается даже произведения искусства расценивать с точки зрения «пользы для Отечества». У вас это не вызывает оскомины?
– Не очень понятно, как можно с позиций патриотизма о чём-то рассуждать. Ведь патриотизм – это эмбриональная штука. Человек с рождения пуповиной связан с землёй, нацией, родителями, со школой, с кинотеатром и зоопарком, в которые он ходил. Всё это, как бы ты ни метался, в тебе глубоко сидит.
Правда, с Украиной какая-то нелепая пертурбация происходит. Я физиологически никогда не ощущал Украину заграницей. И какими надо быть идиотами, чтобы запретить там русский язык. Почему тогда их президент говорит по-русски во время инаугурации? Кто стреляет в мирное население? Я совершенно не могу в это вникнуть. И уже много лет пытаюсь понять, что происходит у них на ментальном уровне. Например, в начале 90-х я приехал во Львов, когда они только стали другим государством. А до этого во Львове я был тысячу раз. И вдруг меня поразило, что абсолютно никто не понимает по-русски. Я просто обалдел. Откуда это взялось?
– А всё-таки – события на Украине лично для вас катастрофа?
– Разумеется. У меня мама родилась в Одессе, значит, я каким-то образом одессит. Да к тому же сколько всего связано с Украиной! И гастроли, и дружба, и съёмки…
С Крымом, на мой взгляд, совершенно раздутая история. Сейчас кричат: «Мы вернули наш Крым, который Хрущёв подарил Украине!» А что значит «подарил»? Это всё равно что сидим мы за столом семьёй, и я говорю: «Вот эта яблонька теперь твоя». Вот и считай, кто прав, кто виноват. Концов не найдёшь – ведь семья одна и яблоня как была, так и осталась.
– Если взглянуть на нашу историю, то страна постоянно переживает какие-то потрясения. Какую эпоху вы вспоминаете с наибольшей теплотой?
– Ужас в том, что не эпоха вспоминается, а состояние тела. Когда все умиляются школьными, студенческими годами, тусовками молодых артистов, то я их понимаю: нам просто было по 25–30 лет. И было хорошо – больше воздуха и свободы. Тогда не возникало такой бесконечной необходимости всё время мелькать – не дай бог, кто-нибудь обгонит слева. Работали в театре, потом собирались, шутили, делали смешные вечера, играли в карты, в преферанс или в покер, выезжали куда-то. Сейчас все бегут. Это не жизнь. Хотя, на мой взгляд, умиляться своей молодости тоже опасно.
Так вечно молодая, безгранично русская Надежда Бабкина с искусственной косой, навсегда приколотой к тоже искусственному кокошнику, олицетворяет бутафорскую мечту о национальной идее.
– А в чём она – национальная идея?
– Сейчас – в том, чтобы не сеять панику, не волновать людей. Тебе заплатили зарплату в полтора раза меньше, а ты ходи радостный, словно проявил сознательность и накупил гособлигаций.
Впрочем, я очень надеюсь на кризис. Мне кажется, он ближе нашему менталитету, чем достаток. Когда настроили плечо в плечо особнячков, наставили у подъездов «Хаммеров» – Россия потеряла лицо. А сейчас надо потихонечку возвращаться к частику в томате и сырку «Дружба». Ведь это было не так давно. И вкусно.
Недавно мы пережили Год культуры. Я с удивлением узнал, что на бюджет культуры за год отпускается месячная зарплата главного тренера по футболу. Но самое интересное, что ни там, ни здесь не заплатили. А теперь мы вступили в Год литературы. Есть надежда, что рабочие на уик-эндах прочтут «Доктора Живаго», а хоккеисты выучат наконец слова гимна.
