Легендарный худрук Ленкома Марк Захаров выпустил спектакль по Венедикту Ерофееву «Вальпургиева ночь» – спектакль, в котором отразился не только удивительный ерофеевский мир, но и взгляды режиссёра на современную жизнь нашей страны. О том, что в нашем обществе тревожит режиссёра сегодня, Марк Анатольевич рассказал в интервью «Нашей Версии».
– Марк Анатольевич, хотелось бы начать с такой предыстории. В начале 90-х во время митинга на Пушкинской площади Новодворская вдруг заявила: «Нам нужен такой президент, как Марк Захаров!»…
– Причём самое удивительное для меня, что народ её поддержал. Помню, как ко мне в кабинет вбежали коллеги: «Марк Анатольевич, там на площади народ вас выкликает…»
– В связи с этим вопрос. Вам никогда не доводилось жалеть, что тогда отнеслись к этому призыву со своей знаменитой иронией?
– Нет, не жалел. Хотя в мыслях иногда возвращаюсь в те годы. Ведь чем являлось для нас начало ельцинской эпохи? Сквозь вчерашние запреты и постановления проросло могучее, неукротимое желание построить новую страну. Иногда людям не хватало образования, ума, не хватало понимания сложных политических процессов, но жажда перемен была колоссальная. Сегодня, конечно, эпоха совершенно другая, но я не перестаю удивляться, как всё изменилось. Куда всё подевалось? Мы живём совершенно в другом государстве.
– Но всё же: почему так произошло? Ещё несколько лет назад трудно было представить, что деятели культуры разобьются на противоборствующие лагери. Взять хотя бы Украину – ведь культура, казалось бы, должна объединять братские народы.
– Просто на каком-то историческом этапе развития нашей страны просвещение перестало играть мощную роль.
Нет людей, которых можно было бы назвать «совестью нации». Как не хватает сегодня Сахарова, Лихачёва, Аверинцева, Солженицына… Хотя я уверен, что личности этого уровня, конечно же, есть. Просто им никто слова не даёт.
А они должны получить слово, чтобы забросить в умы сограждан правильные мысли, – стать своего рода катализатором для того, чтобы поскорее погасить крайности нашей ментальности и уж тем более подавить возникшие стремления к большевистским наскокам.
Правда, сделать это в одночасье невозможно. Громадная страна имеет громадную инерцию. Но и молчать тоже нельзя: Россия устремилась сейчас в таком направлении, которое, с моей точки зрения, является достаточно опасным. Надо постараться её развернуть. И делать это должен не один человек, а целое общество.
– Вы были одним из первых, кто заступился за режиссёра опальной оперы «Тангейзер» – причём не только смело назвали действия Минкульта проявлением цензуры, но и предложили режиссёру работу в Ленкоме. Что вами двигало?
– Память о том, что ещё совсем недавно государство желало видеть культуру своим идеологическим оружием. Мне казалось, что те времена остались в истории и уже никогда не повторятся, но оказывается, новое поколение наступило на эти же грабли. До сих пор не понимаю, как православные активисты, то есть люди христианской культуры, могли призывать к уголовному суду над режиссёром и никто из властей их не остановил. Суд – это не то место, где надо разбирать спектакли.
– В вашей творческой судьбе таких историй немало. Вспомнить хотя бы «Юнону» и «Авось» – её обвиняли в пропаганде рок-музыки.
Стартовавшее на Первом канале шоу «Голос. Уже не дети» собрало участников прошлых сезонов.
– Не просто обвинили. Последовал вызов на самый верх – в МГК КПСС. Правда, произошло это лишь через несколько лет после премьеры. А поначалу Главное управление исполкома Моссовета приняло спектакль довольно благосклонно. Он ведь задумывался как современная опера на стихи Вознесенского и музыку Рыбникова. И нам с Вознесенским казалось, что мы каким-то чудом «проскочили». Мы даже отправились в собор ставить свечки Казанской Богоматери, поскольку её сценический лик является в облаках, нависающих над декорациями.
– А почему лишь через несколько лет цензура обратила на спектакль внимание?
– Дело в том, что в Германии журнал «Штерн» неожиданно для нас опубликовал заметку: «Звуки горячего рока доносятся до стен Кремля. В связи с тем, что религия в Советском Союзе почти полностью уничтожена, единственное религиозное питание для молодёжи осуществляет ныне Московский театр имени Ленинского комсомола». Заметка помещалась в центре первой страницы и, конечно, без внимания не осталась. Естественно, что партийные чиновники переполошились и решили нас показательно наказать.
– Страшно было?
– Скорее присутствовало отчаяние. Особенно оно усилилось, когда мы пришли на заседание комиссии по нашему вопросу и я увидел лица, от которых веяло мрачным ожесточением. Было ясно: им бесполезно что-то объяснять и доказывать. Но вдруг наш опытнейший директор Рафик Экимян наклонился над моим ухом и, поглядывая на комиссию, шёпотом стал комментировать: «Вот видите того человека? Государственный преступник! А вон дама сидит – это вообще известная…». Кроме того, меня научили, что в беседе с цензорами нельзя вести себя слишком самоуверенно. Сначала надо немного попятиться: признать некоторые ошибки, но потом стоять как скала.
– Неужели всё было так просто?
– Вы знаете, в те годы, несмотря на всю жестокость советской системы, мы чувствовали, что в верхах есть люди, которые относятся к нам с тайной симпатией. Когда мы получили приглашение в МГК КПСС, к нам вдруг с секретным визитом пришёл помощник нашего главного цензора Гришина и провёл своеобразный «инструктаж». Причём он подчеркнул, что ни в коем случае нельзя публично клясться в любви к партии – сотрут в порошок. Я ему очень благодарен, поскольку его тактика мне помогла. Я, конечно, попятился: сказал, что театру не всегда получается достигать поставленных целей, а потом развил нехитрую мысль, что передовые технологии во всём мире похожи друг на друга. Наш сверхзвуковой авиалайнер похож на западный «Конкорд», а отечественная бас-гитара не может выполнять функции фагота. Потому дело закончилось не расстрелом, а практически орденом. Нас отпустили с формулировкой «строго указать на ошибки». В общем, когда я вышел из кабинета, то позволил себе фривольность – подошёл к дежурному и сказал: «Разрешите, я позвоню вдове». Жена действительно страшно переживала за меня дома.
– Вы 40 лет руководите Ленкомом, и порой кажется, что переход к суверенной демократии начинался с вашего театра. Помнится, вы поддержали Ельцина, когда он не попал в Верховный Совет и был отовсюду изгнан.
– Да, я позвонил ему и пригласил на «Диктатуру совести». В постановке был такой момент, когда Янковский выходил с микрофоном в зал и задавал вопросы. А в тот вечер он подошёл к Ельцину. Народ закричал: «На сцену его!» После этого Ельцин стал время от времени приходить в Ленком. Никогда не забуду, как в разгар антиалкогольной кампании в моём кабинете пили коньяк Ельцин, я и Юз Алешковский. И вот я понял, что наступили новые времена, раз в моём кабинете выпивают такие люди. Правда, Ельцин тогда был лишён всех регалий, находился в опале. И когда я увидел, что он отправился домой пешком, то взял у нашего электрика автомобиль, с трудом его завёл и поехал догонять Ельцина. Когда мы поравнялись, Борис Николаевич очень обрадовался, но я понял, что в автомобиль он не поместится – уж очень он высокий. Пришлось ему кое-как втискиваться.
– После Ельцина в Ленкоме отметилась вся верхушка власти, не говоря уже о Путине и Медведеве. И если раньше модно было играть в теннис или заниматься дзюдо, то теперь – посещать ваш театр.
– Эта «мода» началась ещё до Ельцина. Но в советское время сопровождалась жуткой приметой: как только в Ленком приходил очередной крупный начальник, его вскоре снимали. Например, пришёл Язов. Долго ходил по моему кабинету. А у меня там висят фотографии: молодой Симонов и молодой Берсенев. Язов внимательно на них смотрел. Я спросил: «Узнаёте?» Он говорит: «Да, справа – это вы молодой», – и показывает на Симонова. Ну и месяца через три он от дел отошёл. Так же было и с другими представителями власти.
– Вы никогда не лебезили перед чиновниками, но при этом к вам не зарастает тропа вождей всех времён. Чем вы это объясняете?
– Трудно сказать. Я всегда вспоминаю, что Константин Сергеевич Станиславский одинаково волновался, когда в театр приходил великий князь или Климент Ефремович Ворошилов. Он выражал совершенно одинаковые эмоции. Абсолютно одинаковое волнение. У меня – то же самое.
