«Словом можно убить, словом можно спасти…» – писал когда-то поэт. «Как слово наше отзовётся…» – ещё раньше замечал другой. Да что там поэты – вспомните, как Библия начинает описание всего сущего: «В начале было слово». Сила слова и правда велика. Особенно хорошо это знают политики – вот уж кто мастера виртуозно жонглировать словами! По тому, какие слова и выражения в ходу, можно многое сказать о жизни в стране.
Если в сербском или хорватском фитнесе вам предложат «истЕзание», не пугайтесь – на их языке это слово обозначает простую растяжку. А «казнь» означает наказание, включая даже пустячный штраф. Таким же когда-то было значение этого слова и у нас, вспомните хотя бы те же библейские казни египетские. Изменилось и значение слова «расправа», означавшее простое разбирательство в суде – вот откуда пошло выражение «скор на расправу». Но прошли века, и теперь уже слово «разобраться» приобрело в сленге совсем другой, карательный, смысл. Что ж, с учётом мизерного количества оправдательных приговоров в нынешних судах прежний термин можно бы и вернуть – так будет точнее. Здесь нельзя не вспомнить, как украинцы недавно решили заменить у себя привычное выражение «возбуждено уголовное дело» на новое – «объявлено подозрение». Так и правда выходит точнее: подозрение может подтвердиться, а может и нет, зато объявление о возбуждении «уголовки» сразу ставит человека в положение заведомо виновного.
Великий, могучий советский язык
Жизнь в государстве Российском издревле была суровой и вряд ли в силу размера страны могла быть иной. Пришедшие к власти большевики пообещали всем рай на земле. А раз уж решили «разрушить весь мир насилья», а ещё и «отряхнуть его прах», заодно пришлось и изобретать новый язык. Вот попробуйте угадать, что такое «высшая мера социальной защиты»? Новое поколение и не догадается. А ведь это та же казнь, часто бессудная, жертвами которой в большинстве своём были те, кто и в мыслях не имел на кого-то нападать.
Так и сложился «советский» язык, как его определял писатель Андрей Платонов, чей персонаж – бестолковый работяга – сделался начальником, изъясняясь на послереволюционном новоязе. Конечно, роман есть роман. Но то, что язык чётко отделил Советскую Россию от той, что существовала прежде, определённо. Булгаковский профессор Преображенский возмущается словом «разруха», которая-де снимала всякую ответственность с властей. Но были ведь словечки и поизысканнее. Про доведённые до ручки паровозы говорили на «совъязе» просто – «они больны». Мол, беда случилась, сами захворали, как не посочувствовать! Но поскольку паровозы, как и многое другое, долго не выздоравливали и объяснять это «родимыми пятнами капитализма» и «наследием царского режима» становилось всё труднее, пришлось обострить «классовую борьбу». Когда же благодаря ей внутренние враги закончились, вредить стали внешние, которые не унимаются до сих пор. Плюс строить рай на земле мешали неподвластные человеку природные явления. Постоянное проигрывание «битв за урожай» (вот уж выражение – только представить, как где-то в Айове фермеры идут в поле как в бой!) объясняли капризами погоды (времена года) или такой вот фразой: «Мышевидные грызуны буквально девальвировали труд земледельцев».
Слова и выражения находили для всего. Тащивший с производства всё, что хорошо и плохо лежало, вор именовался несуном. Шалости начальников определялись как «хозяйственное обрастание» и «моральное разложение».
Как покупатели обманывают маркетплейсы и возвращают поношенные, испорченные или подмененные товары
Ввод войск к соседям определялся как «оказание братской помощи» и «интернациональный долг». Забастовки в социалистической Польше именовались «временными остановками в работе». Неудачи воистину великого советского спорта формулировались странной фразой «наши ребята уступили» (то ли жалко стало противников, то ли не захотели связываться).
Ужесточения обозначались словом «упорядочение». А фраза «по многочисленным просьбам трудящихся» неизбежно вела к ущемлению интересов этих самых трудящихся. Выплаты по госзаймам Хрущёв заморозил якобы по просьбе сормовских рабочих. Тут же родился анекдот. «Рабинович, почему вы забираете все вклады из сберкассы, вы что, не доверяете советскому правительству? – Доверяю полностью. Но я не верю сормовским рабочим».
Своего высшего развития советский язык, как ни странно, достиг в перестройку, когда слова совсем потеряли всякую связь с реальностью. Мы так никогда и не узнаем, что подразумевал Горбачёв, внедряя термин «ускорение». Да и слово «перестройка» тоже ясности не имела. В итоге не перестроили, а разрушили.
Забыть про «нацпроекты»
Новая страна – новые слова. Мешочник времён Гражданской войны стал «челноком», прежний нэпман – «новым русским». Старые песни на новый лад запела и власть. Но как она ни рядится в смокинг, фасон у него тот же – социалистический.
Судите сами. «СССР как геополитическая реальность прекратил своё существование». Ну разве это не та же «разруха», из-за которой всё развалилось? Что значит «прекратил»? Жил-жил и вдруг сам умер? Или ему до этого дали по башке дубинкой?
Потом банды иностранных террористов на Кавказе начали называть «незаконные вооружённые формирования». Но настоящего мастерства в словесной эквилибристике власть достигла в последние годы. Чего стоит одна только фраза про «отрицательный рост экономики». Про «хлопок» вместо взрыва и «подтопление» вместо наводнения нечего и говорить. Недаром народ уже отреагировал анекдотом про то, что в 1812 году в Москве наблюдались «хлопки» и «задымления». Абсурд, но власть считает, что пусть уж лучше так.
Новояз проник повсюду. «Губернатор озвучил». Словно бы речь идёт о микрофоне или динамике, а не о человеке. Хотя, может, в этом и есть скрытый смысл? Всплеск выражений породил коронавирус. «Режим повышенной готовности». На слух звучит хорошо – дескать, вот они мы, во всеоружии замерли в ожидании. Только где же оказалась эта готовность, когда нужно было срочно решать вопрос с развёртыванием новых коек, поставками лекарств?
А вот ещё одно слово – «нацпроект». Ладно звучащее, рисующее золотые горы. Но как можно назвать строительство скоростной дороги нацпроектом, а потом её ещё и не построить? К тому же после присно памятных продовольственной и жилищной программ, не говоря уже о программе строительства коммунизма, более токсичного слова у нас в стране нет. Не потому ли и нынешние программы никак не осуществляются и, как коммунистический мираж, постоянно отодвигаются в будущее?
А ведь как корабль назовёшь, так он и поплывёт. Антиалкогольная кампания потому и привела к вырубке виноградников и уничтожению предприятий, что неправильно определили цель. Вот и объявленная ныне оптимизация здравоохранения вещь, по сути, нужная, но в общественном сознании она уже настолько свелась к сокращению коечного фонда, что уже и кандидаты в губернаторы от власти заявляют: «Оптимизации не допустим!» Хотя сказать хотят совсем другое.
Справедливости ради нужно заметить: происходит такое не только в России, на Западе творится то же самое. Сколько новых запретов вводится под маской толерантности, хотя само это слово обозначает именно терпимость к иному. Инвалида уже нельзя назвать иначе, как «человек с особенностями», а вместо слова «женщина» недавно всерьёз призвали употреблять выражение «менструирующий человек». Это, конечно, их дело, можем даже поделиться богатым опытом. Но опыт почему-то перенимаем мы.
В русском языке есть нормативное слово «негр». Почему мы должны менять его на «афроамериканец»? Сербы вон вообще говорят «чёрный», и ничего. А вся эта буча с феминитивами. Адвокат – адвокатша, автор – авторка. Не говоря уже о засорении языка иностранными заимствованиями. А ведь русский – один из богатейших языков мира, если не самый богатый. Его не нужно ни преобразовывать, ни дополнять. Освоить бы и распорядиться с толком тем, что есть.
