В 1928 году в эмигрантской газете «Дни» появилась статья Семёна Верещака «Сталин в тюрьме. Воспоминания политического заключённого». Автор – эсер и анархист-коммунист – за 18 лет до того сидел вместе с будущим вождём в бакинской тюрьме. В целом эти мемуары трудно назвать комплиментарными. Тем не менее выдержки из них оперативно перепечатала советская газета «Известия».
Выходившую в Париже русскоязычную газету «Дни» редактировал Александр Керенский. Тот самый, бывший глава Временного правительства. Казалось бы, советской прессе перепечатывать из неё было нечего. Но антисталинский, по сути, очерк Семёна Верещака в феврале 1928-го – всего через две недели после его публикации! – обильно процитировали «Известия». Разумеется, были тщательно отобраны лишь те места, в которых главный герой – заключённый Джугашвили – предстаёт в выгодном свете. Эти выдержки были дополнены виршами «придворного поэта» Демьяна Бедного: «Вот посмотрите-ка! / Как оскандалилась вражеская критика! / Сталин – не эсеровского романа герой, / Но правда любые прорывает плотины. / Разве «сталинское прохожденье сквозь строй» / Не сюжет для героической картины?»
«На треть Макиавелли – две трети Иуды»?
В статье эмигранта Демьян Бедный, как, вероятно, и инициаторы публикации в «Известиях», уцепился прежде всего за самый яркий момент: «Когда в 1909 году на первый день Пасхи 1-я рота Сальянского полка пропускала через строй, избивая весь политический корпус, Коба шёл, не сгибая головы, под ударами прикладов, с книжкой в руках». В 1932 году на заседании общества политкаторжан эту историю пересказал один из ведущих сталинских идеологов Емельян Ярославский. В его интерпретации неизвестно какая книжка превратилась… в том Маркса. Так в советской историографии была окончательно закреплена очередная легенда о Сталине.
«Коба с «Марксом» под ударами оружейных прикладов стал предметом советской науки, прозы и поэзии. Между тем такое поведение не имело в себе ничего исключительного, – отмечал Лев Троцкий. – Тюремные избиения, как и тюремный героизм, стояли в порядке дня». Достоверность изложенного Верещаком может быть поставлена под сомнение из-за ряда неточностей и домыслов, которыми изобилуют его воспоминания. Даже в приведённом коротком фрагменте присутствует очевидная ошибка: дело никак не могло происходить в 1909 году, ибо в то время Джугашвили (тогда ещё не называвший себя Сталиным) находился в ссылке в Сольвычегодске. В бакинскую тюрьму он попал лишь в марте 1910-го, когда и могло произойти пресловутое «пасхальное» избиение. Но если этот момент можно списать на ошибку памяти мемуариста, то иные места его очерка уже полностью противоречат известным фактам. Правда, это относится лишь к упоминаниям о прошлом Кобы, о котором Верещак мог судить лишь с чужих слов. «Джугашвили вёл социал-демократический кружок семинаристов, за что был исключён из семинарии, – уверенно пишет Семён. – Его коллеги и товарищи по кружку рассказывали, что вскоре после его исключения были исключены почти все его кружковцы. Спустя некоторое время стало известно, что исключение это последовало в результате доноса со стороны Сталина ректору. Этого поступка он в объяснениях с товарищами не отрицал. Оправдывал он его тем, что все уволенные, потеряв право быть священниками, станут хорошими революционерами».
Григорий Беседовский выдал французским властям агентов ОГПУ в Париже
Данный пассаж безоговорочно опровергнул даже заклятый враг Сталина Троцкий: «Весь этот эпизод, подхваченный некоторыми легковерными биографами, несёт на себе явственное клеймо измышления. Революционная организация может поддерживать своё существование только беспощадной строгостью ко всему, что хоть отдалённо пахнет доносом, провокацией или предательством. Малейшая снисходительность в этой области означает для неё начало гангрены. Если бы даже Coco оказался способен на такой шаг, в котором на треть Макиавелли приходится две трети Иуды, совершенно невозможно допустить, чтобы партия потерпела его после этого в своих рядах». Истинное же объяснение того, почему в 1899 году Иосифа исключили из Тбилисской духовной семинарии, отмечено в её документах – «неявка на экзамены по неизвестной причине».
Марксист-начётчик?
А вот против описания Верещаком неприглядных сторон в характере и повадках бывшего соузника у Троцкого возражений не нашлось. «Развит был Коба крайне односторонне, был лишён общих принципов, достаточной общеобразовательной подготовки. По натуре своей всегда был малокультурным, грубым человеком. Всё это в нём сплеталось с особенно выработанной хитростью, за которой и самый проницательный человек сначала не мог бы заметить остальных скрывающихся черт», – клеймит очевидец. С этим Троцкий ожидаемо и не спорил. Зато знаменитый изгнанник выразил несогласие со следующим местом в очерке эсера, отчасти хвалебным по отношению к Сталину: «Что поражало всегда, это его механизированная память. Глядя на неразвитый лоб и маленькую голову, казалось, что если её проткнуть, то из неё, как из газового резервуара, с шумом вылетит весь «Капитал» Карла Маркса. Марксизм был его стихией, в нём он был непобедим. Под всякое явление он умел подвести соответствующую формулу по Марксу. На непросвещённых в политике молодых партийцев такой человек производил сильное впечатление. Вообще же в Закавказье Коба слыл как второй Ленин. Он считался лучшим знатоком марксизма. Его же исключительная беспринципность и практическая хитрость делали его тактическим руководителем».
«Молодому народнику, воспитавшемуся на истинно русской беллетристической социологии, марксистский багаж Кобы мог казаться чрезвычайно солидным, – усмехался на это Троцкий. – На самом деле он был достаточно скромен. У Кобы не было ни действительных теоретических запросов, ни усидчивости, ни дисциплины мысли. Вряд ли правильно говорить о его «механизированной памяти». Она узка, эмпирична, утилитарна, но, несмотря на семинарскую тренировку, совсем не механизирована. Это мужицкая память, лишённая размаха и синтеза, но крепкая и упорная, особенно в злопамятстве. Совсем неверно, будто голова Кобы была набита готовыми цитатами на все случаи жизни. Начётчиком и схоластом Коба не был. Из марксизма он усвоил, через Плеханова и Ленина, наиболее элементарные положения о борьбе классов и о подчинённом значении идей по отношению к материальным факторам. Но Коба оставался, по существу, безразличен к марксистской доктрине в целом». Троцкий не упускает случая заострить внимание даже на мимолётном упоминании Верещака о том, что Джугашвили «зубрил эсперанто», считая его «будущим языком интернационала». «Этот штрих очень наглядно раскрывает интеллектуальный диапазон Кобы, который в сфере познанья всегда искал линии наименьшего сопротивления, – язвит Лев Давидович. – Несмотря на восемь лет, проведённых им в тюрьмах и ссылке, ему так и не удалось овладеть ни одним иностранным языком, не исключая и злополучного эсперанто».
Свой среди уголовников
«В то время как политики старались не общаться с уголовными и особенно преследовали за это молодых, Кобу можно было всегда видеть в обществе головорезов, политических шантажистов, среди грабителей-маузеристов, – сообщает далее Верещак. – Ему всегда импонировали люди реального «дела». И на политику он смотрел как на «дело», которое надо уметь и «сделать», и «обделать». «Коба тяготился обществом людей с более высокими умственными интересами, – развивает мысль Троцкий. – В Политбюро в годы Ленина он почти всегда сидел молчаливым, угрюмым и раздражённым. Наоборот, он становился общительнее, ровнее и человечнее в кругу людей первобытного склада и не связанных никакими предрассудками. Во время Гражданской войны, когда некоторые, преимущественно кавалерийские, части разнуздывались и позволяли себе насилия и бесчинства, Ленин иногда говорил: «Не послать ли нам туда Сталина, он умеет с такими людьми разговаривать». В сентябре 1910 года из бакинской тюрьмы Коба снова был выслан в Сольвычегодск. Воспоминания Верещака заканчиваются коротким рассказом о его следующем пересечении с Джугашвили: «В 1912 году я встретился с ним в Нарымском крае, в селе Колпашеве. Коба пообедал со мною и Семёном Суриным, с которым я жил в Колпашеве вместе. Сурин оказался приятелем Кобы. Они вместе раньше бывали в вологодской ссылке и вместе работали в Петрограде. Из вологодской ссылки Коба бежал за границу в каприйскую школу Горького после какой-то истории с крестьянкой, о которой его Сурин при мне расспрашивал». Увы, автор неточен и здесь. В каприйской школе Горького Сталин не был. А под «историей с крестьянкой», вероятно, имеются в виду слухи о сожительстве Иосифа с несовершеннолетней сиротой Лидой Перепрыгиной. Но этот эпизод относится уже к туруханской ссылке Сталина, куда он попал лишь в 1913-м.
