От сумы и от тюрьмы не зарекайся — в нашей богатой на катаклизмы стране эта поговорка уже давно стала одной из самых ходовых. Оказаться зэком в России может каждый — даже самый богатый её гражданин. Впрочем, как следует из письма читателя «Версии», зарекаться в нашей стране не стоит и ещё от одной напасти — психиатрической больницы. Уж больно напоминают тамошние порядки правила существования «на зоне». Свидетельство тому — этот рассказ. Рассказ очевидца, на месте которого может оказаться каждый.
Началось всё банально — с выпивона по случаю моего отпуска. Как водится, с традиционными оправданиями, типа: вторая рюмка первую догоняет, за нас, за вас, за нефть и газ. С окольничьей, стремянной, с залпом на посошок... Запомнилось чьё-то рассудительное изречение в мой адрес: «Хороший мужик, но слабак». Затем — возвращение домой на автопилоте, отторжение организмом излишков алкоголя, причитания родственников («Ему же пить нельзя»), появление врача «Скорой помощи» в образе очаровательной молодой женщины по имени Лариса. Потом — Склиф, полубредовый разговор с токсикологом и психиатром за жизнь, которая, по моему мнению, ныне такова, что впору либо напиться, либо повеситься. И — пробуждение. В верхней одежде на топчане в одном из приёмных покоев Склифа...
Лежу так целый день. За всё время — ни крошки хлеба. Зато воды хоть упейся — из-под крана умывальника. Под вечер заходит медсестра: «Вставайте, за вами приехали». По тональности слов понимаю — не родственники. Девушка сдаёт меня с «подорожной» двум натренированным мужичкам в синих халатах. Спрашиваю неуверенно: «В психушку, что ли?» Сестра кивает головой, медбратья указывают мне самый дальний угол в машине. Старший участливо интересуется моим самочувствием и настроением. Стараюсь отвечать бодро и немногословно: «Хорошее... Великолепное». «Ну и ладненько», — утешается тот моими ответами. Я, конечно, лукавлю, потому что в голове, как назойливая муха, жужжит одна мысль: «Почему — в психушку»? И где-то внутри разгораются вперемешку чувства бессилия, протеста и обиды на родственников.
«Войти к нам легко. Выйти трудно»
Упираемся в зелёные ворота, и машина въезжает на территорию больницы. В приёмном покое меня подсаживают к двум женщинам: одна заводит на меня «дело», вторая составляет опись одежды. Напротив — дежурный врач-психиатр, подуставший пожилой мужчина. «Ещё одного привезли, — ворчит он, с обречённостью глядя в окно. — И что за день такой? Человек 20 уже приняли сегодня...»
Женщины меж тем заняты своим делом. Одна из них просит меня подписать заявление о добровольной госпитализации в психиатрическую больницу. «С какой это стати?» — артачусь я. «Не хотите — не надо», — спокойно говорит собеседница и делает в верхнем поле моего «гроссбуха» красную пометку. Вторая просит расписаться под описью вещей, но во мне ещё тлеет протест: «Ничего я подписывать не буду!» «Ну и не надо», — так же невозмутимо отвечает вторая женщина.
Сажусь наконец на стул перед психиатром. Слышу несколько весьма специфических вопросов: «Вы не лунатик?» — «Нет». — «Снятся цветные сны?» — «Пока не снятся». И, наконец, о главном: «Почему не подписали доброволку?» Твержу своё: «Психически здоров, не хочу занимать чужое место. У вас же есть какие-то тесты, проверьте меня». «А я и без тестов вижу, что вы не наш пациент, — отвечает доктор. — Но отпустить не могу, потому что... Смотрите, что написано в предварительном диагнозе психиатра».
Я было ринулся посмотреть. «Нельзя, — прикрывает врач рукой моё «дело». — Это психиатрическая тайна. Тут написано, что пациент склонен к суициду. Наша обязанность — проверить этот диагноз». «Так то был всего лишь хмельной кураж, — пытаюсь ещё как-то повлиять на ход событий. — Меня надо было в вытрезвитель направить. Шутка это была, понимаете...» «А вы не шутите так, — наставляет психиатр. — И впредь советую думать, прежде чем что-то сказать... Попасть к нам легко, выйти — трудно». «Но ведь ни паспорта, ни страховки со мною нет», — не унимаюсь я. «А их и не надо, — улыбается психиатр. — Мы верим вашим родственникам, с чьих слов записаны ваши данные. У нас бюджетное финансирование. Так что, если хотите побыстрее уйти от нас, подписывайте «доброволку». А то ведь придётся судиться с вами за разрешение на госпитализацию, а суд, помнится, в этом случае всегда на нашей стороне. И процедура эта только увеличит ваше пребывание у нас». Интересуюсь: «Что же, вы теперь на учёт меня поставите?» — «С первого раза нет, а вот если во второй раз сюда попадёте — непременно поставим. В нашем государстве самое главное — забота о жизни и здоровье человека». Что ж, аргументы веские, выбивающие последнюю надежду. Подписываю «доброволку», психиатр быстро стирает с моего «дела» красную пометку. И тут же теряет ко мне интерес.
Росстат отчитался о рекордном увеличении ожидаемой продолжительности жизни в России в прошлом году после двухлетнего спада на фоне пандемии коронавируса.
Больничный конвейер
Попадаю к здоровенному, почти квадратному медбрату в синем халате: тот не задаёт никаких вопросов, а сразу заводит в свой закуток. Велит снять верхнюю одежду и обувь. Бросает мне что попадя из казённого имущества: белую нательную рубаху («Натягивай, натягивай, должна пройти»), затасканную хлопчатобумажную куртку с рукавами чуть ниже локтей («Ничего, растянется») и такие же штаны без двух верхних пуговиц, отчего они постоянно спадают («Нянечек попросишь, авось пришьют»). Напоследок мне выдаются шикарные «под кожу» и «под мой размер» шлёпанцы, и я перехожу к другому медбрату — помоложе, в белом халате.
Подъезжаем на дежурном мини-автобусе к нужному корпусу — решётки на его окнах смотрятся внушительно. Поднимаемся на второй этаж, в так называемое острое отделение (их в больнице, как выяснилось позже, около двух десятков — мужских и женских, в среднем на 60 и более пациентов). Сопровождающий звонит в массивную дверь, которая открывается ключом-универсалом изнутри. «Ну, что, сука, — говорит мне, зло сощурясь, симпатичная женщина средних лет (как оказалось, нянечка-уборщица), с перекошенным от ненависти лицом, — опять к нам? Что же это такое? Всё к нам, да к нам! А когда от нас? Ты в который уже раз здесь?» «В первый», — отвечаю робко. «Врёшь, сука. По глазам вижу — врёшь». А в глазах моих — стыд: не переношу хамства, особенно женского. «Я же тебя помню, — не унимается нянечка. — Ты у нас в прошлом году лежал». «Да нет же...» — повторяю, оторопев от такого грубого напора. — «Врёшь, сука! Ладно, разберёмся...»
В разговор громко ввязывается женщина в белом халате с синей оторочкой (как я узнал позже, буфетчица). Её раздражение, как, впрочем, и уборщицы, понять можно: лишний рот дополняет хлопот. «Не кричите так, — прошу её. — Я хорошо слышу». «А может, я глухая, — язвительно растягивает она слова. — Поди ты, цаца какая!..» Мой сопровождающий требует назад, оказывается, временно выданную цивильную обувку. Вместо неё приносят два матерчатых и уже изрядно поношенных шлёпанца — оба на левую ногу и разного размера. «Ничего, — успокаивает буфетчица, — поносишь. А там, глядишь, из дома принесут что-нибудь получше».
Жизнь за стеклом
Меня куда-то долго ведут по коридору, по обеим его сторонам выстроились любопытствующие, обсуждая моё появление. «Вот видишь, сука, как тебя встречают», — доносится откуда-то уже не столь злорадный голос буфетчицы. Молодой человек, который принёс мне шлёпанцы, забегает вперёд и, поглаживая себя по оттопыренному животу, быстро-быстро говорит, с надеждой заглядывая в мои глаза: «Вот видишь, я уже на шестом месяце — это меня в армии уделали. Иди к нам в палату, будешь со мною спать». «Лёха, — окликает его кто-то. — Оставь мужика в покое».
Сестра-хозяйка заводит меня в одну из палат и, указав на пустующую койку, бросает вслед постельное бельё. «С новосельем!» — произносит кто-то то ли с сочувствием, то ли с иронией. Осматриваюсь: палата на 7 коек (повезло, потому что в других — по 10 и более). Стены окрашены в жёлтый и бледно-салатный цвета. Кровать массивная, с жёстким матрацем. По крайней мере польза для позвоночника. Дверь без запора, с большим стеклянным ромбом посередине. Мужики говорят: мы тут как рыбки в аквариуме. Всяк, кто проходит по коридору, невольно стреляет косым взглядом в это стекло.
Поступил я в отделение после ужина: хорошо, что ни есть, ни пить не хочется. Все ощущения и чувства атрофированы... Утром слышу свою фамилию — иду на голос. В комнате молодая медсестра, занимающаяся взятием крови из вен, сразу переходит на знакомый тон. «Садись сюда, б...ь. Не опирайся на стенку, б...ь. Руку давай, б...ь. Ну, ты глянь, и х... знает, где искать эти долбанные вены. А ну, б...ь, работай кулаком». Чувствую, как толстая игла вгрызается в вену, и в одну из двух приготовленных медсестрой пробирок начинает стекать густая тёмная кровь. Решаюсь вступить в диалог. «Интересная вы женщина...» — говорю с застенчивой улыбкой. «Это ещё почему?» — выражение лица девушки становится удивлённым. «Да весёлая очень. С нами, наверное, так и надо разговаривать». У медсестры лёгкое замешательство и уже иная тональность. «Садитесь на кушетку, — переходит она на «вы». — Держите эту ватку, прижмите её в локте. Потом мне покажете...»
С начала лета до середины октября в Дании выявили 214 случаев передачи коронавируса от норок человеку. Большинство из них зафиксировали в северной части страны.
Чифирь — бальзам на душу
Днём знакомлюсь с соседями по палате. В углу у окна лежит Ванечка — всегда уравновешенный и улыбающийся любитель поспать. Окончил ПТУ, 20 лет проработал в метрополитене электриком. Сейчас на пенсии, в больницу попал по пьянке. Анатолий — средних лет мужчина, спокойный и рассудительный. Он — сторонник религиозного учения «Свидетелей Иеговы»*, считает себя Иисусом Христом. Всё время читает религиозную литературу, иногда пытается воспроизвести что-то вслух. На наше безразличие к его чтению не обижается.
Тимофей также средних лет и самого обыкновенного вида мужчина, старожил палаты. Занимает койку у двери. Он и «свидетель Иеговы» любят в удобное время чифирнуть, особенно ранним утром. Главное для них — добыть кипяток, ведь единственный чайник — в служебной комнате нянечек. Тимофею как старожилу это почти всегда удаётся: он приносит воду, достаёт из укромного места листовой чай (в отделении разрешается держать только растворимый чай в пакетиках). Выждав определённое время, чтобы чай стал в меру наваристым, чифиристы начинают блаженствовать: каждый из них отпивает по три маленьких глотка поочерёдно...
Кружку в палате держать также запрещается, разрешены только столовые ложки. А вот у Тимофея своя кружка есть, он её старательно прячет от других любителей чифиря и от шмонов, которые регулярно устраивают санитары. Наши поклонники чаепития постоянно передают кружку друг другу. И так до «пяточки» — самого настоянного чая, настоящего «цимуса», как говорит Тимофей. Иногда из экономии они пьют чай «по-купецки» (засыпают только по три щепотки чая на кружку). Их чаепитие безотходное, потому что в отделении есть немало любителей «нефелей» («нефеля» — заваренный второй раз чай) или «вторяка», то есть остатков чая, которые можно жевать.
Из того же лексикона слово «сушняк» — сухой чай. Когда нет кипятка, а душа просит, берут щепотку заварки и жуют, запивая водой из-под крана. Иногда, правда, это может вызвать рвоту, но её можно заглушить коркой хлеба. Поэтому по ночам и под утро тебя часто толкают в бок и просят: «Гош, а Гош, есть чего пожрать?» Зная об этом, запасаешься на всякий случай куском-другим хлеба из столовой. «А как сердцу-то от крепкого чая?» — спрашиваю я Тимофея и Анатолия. «А чего ему, сердцу, сделается, — спокойно отвечают они. — Нам ничего, привыкли... Просто чувствуешь себя после этого бодрее. Жизнь лучше кажется».
Железный распорядок
Мой непосредственный сосед по койке — Александр, историк по образованию, окончил МГУ, занимался исследованием материалов сталинских репрессий. Имел доступ к соответствующим архивам. И вот однажды стали ему являться какие-то голоса. Мужики авторитетно заявляют: «Точно свихнулся на архивах». Глюки, то есть галлюцинации, или голоса привели в больницу немало её обитателей. Самый страшный из них явился чернявому и добродушному на вид Алексею из соседней палаты. У него был безнадёжно больной отец. Однажды Алексей внятно услышал голос: «Убей отца, он воскреснет здоровым». Алексей последовал этому «совету»...
Эльдар, пожалуй, самая творческая натура в нашем отделении. Попал в больницу по оригинальному стечению обстоятельств: снял в своей квартире оконные жалюзи, разложил их на полу и улёгся спать. Мать тотчас вызвала санитаров... Эльдар утверждает, что работал в одной из президентских служб и получал по тысяче долларов в месяц. По отделению он ходит с толстой тетрадкой, куда записывает стихи, которые сыплются из него как горох из мешка. «Слышь, я новое стихотворение написал. Прочитать?» — спрашивает он и, не дожидаясь ответа, начинает декламировать в манере Маяковского, но чересчур торопливо. Все стихи, как правило, заканчиваются печально. «Хочешь, я подарю тебе эту тетрадку? Получишь Нобелевскую премию. А я ещё столько же стихов напишу».
Наш распорядок дня: 7.00 — подъём. Потом зарядка, туалет. Приём лекарств. Завтрак. Снова приём лекарств. Процедуры, прогулка. Ещё раз приём лекарств. Обед. Опять приём лекарств. Отдых (тихий час). Свободное время. Очередной приём лекарств. Ужин. Заключительный приём лекарств. Отдых. Дополнительное питание. 22.00 — отбой... Говорят, недавно один из постояльцев больницы раскопал информацию о том, что этот распорядок не менялся с 1947 года.
Российские модели, которые застряли в китайском городе Ухань, ставшем очагом распространения китайского коронавируса, поделились подробностями жизни в Китае. Изначально девушки хотели переждать эпидемию и не ожидали, что она приобретет такие масштабы.
«Колёса» — главная валюта
Кормят нас сносно, но как-то однообразно. Поначалу из-за обилия каш кишечник работает как заводной. Потом начинаются запоры. Туалет — самое посещаемое место, где можно не только справить нужду, но и умыться, постираться, покурить и, конечно, побазарить. Туалетная комната узкая. В ней два умывальника, низкий эмалированный квадрат с краном для мытья ног и постирушек, два унитаза и два писсуара. Сходить «по-малому» — нет проблем: отвернулся к писсуару, и все дела. А вот как делать дела «по-большому», когда прямо напротив тебя, сантиметрах в 30, сидит на корточках курящая братва и судачит? Поначалу я всё выискивал время, когда туалет свободен. Вставал ночью, рано утром, поздно вечером — бесполезно. Потом пригляделся и понял, что ни у кого ни к кому нет нездорового интереса. И всё разрешилось.
Самая частая медицинская процедура — приём лекарств (в переводе на язык обитателей острого отделения — раздача «колёс»). Тех, к кому нет доверия, медсестра заставляет выпить таблетки при ней и показать рот. Но кое-кому всё же удаётся утаить особо ценные таблетки — их потом меняют на чай и сигареты. К «колёсам» у многих больных неотвратимое пристрастие: однажды один такой любитель вбежал в нашу палату, узрев прямо через стекло на тумбочке моего соседа фурадонин, схватил и молниеносно проглотил таблетку. Успеваю лишь крикнуть ему: «Ты что, с ума сошёл (вопрос ещё тот в сумасшедшем доме)?! Ты же не знаешь, что это за препарат!» — «А мне по фигу, — ответил он самодовольно. — Я как собака всё на себе пробую». И тут же начал поглаживать себя по животу, изображая истому: «Ой, как хорошо стало... Горячо...»
Из шебутных выделяется паренёк Илюшка. Нянечки едва успевают менять ему пижамные куртки, которыми он вечно за что-то цепляется и рвёт. Он всегда сосредоточен. Его страсть — всё, что лежит на видном месте, запихивать себе за пазуху: газеты, журналы, книжки, пустые бутылки. Все об этом знают и время от времени проверяют его запазушный склад.
К врачам и на процедуры мы ходим с сопровождающей — бойкой старушкой бабой Галей. Слышал как-то, как такая же сопровождающая из женского отделения говорила своей подопечной: «У нас не убежишь». Не знаю, как у женщин, но из мужского «острого» отделения бежал как-то один общительный говорун, лицом и статью удивительно похожий на Алена Делона. Его искали дома, а он скрывался в деревне. Впрочем, уже через 2 дня его скрутило без привычных уколов, входивших в курс его лечения, да так сильно, что сам попросился обратно в больницу. «В психушку многие приходят сами, — разъяснили мне потом. — Дома хреново, жратвы нет. А здесь как в доме отдыха: постель со сменой белья, кормёжка, прогулки, процедуры разные. Кого-то из больных могут и в психинтернат сослать, а то и в самом дурдоме оставить — с выпиской из квартиры и регистрацией по адресу больницы. Так и живут здесь годами, пока не загнутся».
«Психушка — она и есть тюрьма, только тихая»
Мы живём в информационной отключке: ни свежих газет, ни радио. Телевизор с единственной на всё отделение доступной розеткой работает от случая к случаю. Мужики смотрят в основном спорт и юмористические программы вроде «Аншлага». Политикой они не интересуются — благонадёжные граждане России. После завтрака, а иногда и тихого часа палаты запираются на ключ, и всех, кому разрешено, тщательно пересчитав, выводят на прогулку. «Как в тюрьме», — вырвалось у меня однажды. «Психушка — она и есть тюрьма, только тихая», — обронил кто-то сзади. У каждого острого отделения своя открытая зелёная площадка («загон», по определению мужиков), обнесённая высокой металлической сеткой, с калиткой и массивным замком, у которого, как правило, сидят 2 санитара или нянечки.
Дни летят, как листки календаря. Постепенно привыкаешь даже к круглосуточному свету в отделении. Только на ночь потолочные лампы угасают, зато вспыхивает большой шар над дверью. И потому жизнь в отделении не замирает ни на минуту: шебутные шабаркают по палатам, исследуя тумбочки и пижамные куртки в поисках сигарет и чая. В выходные в отделении ажиотаж — день свиданий с родственниками. Интересно наблюдать, как больные разом преображаются — сразу становятся более покладистыми, почти обычными людьми.
Впрочем, есть группа больных, к которым посетители приходят очень редко или вовсе не приходят. Это пациенты из психиатрических интернатов. Судьба их, как правило, одинакова. Вот Серёжа — бывший архивист, очень предупредительный мужчина 54 лет, хотя выглядит на все 70. Почти без зубов. «В интернат меня сдала сестра, — говорит он без всякой надежды. — Приезжала как-то раз, пирог с капустой привозила. А я ведь совершенно здоров...»
«Да что там родственники, — судачат знатоки. — Вот комитет социальной защиты. Они похлеще с нашим братом обращаются, особенно с одиночками. Сначала пыль в глаза пускают, а затем определяют в психинтернат, выписывают из квартир и продают их по рыночной цене. А попал в интернат, сразу паспорт отбирают — и под замок». «А как же голосовать без паспорта?» — любопытствую. «Голосуем под руководством администрации — конечно, с паспортами. Только их потом опять забирают...»
По коридору разносится громкая команда: «Всем спать. Отбой!» Вот и ещё один день прошёл, оставляя каждого наедине со своими мыслями. Народ в палате медленно засыпает. Кто-то шепчет перед сном и в конце этого шептания ясно слышится: «Господи Боже, помоги нам!..»
P.S. Сегодня автор этого материала уже дома, работает. Из больницы он выписался. Но время, проведённое в тамошнем «остром» отделении, по его словам, останется самым тяжким воспоминанием его жизни.
- *
- В апреле 2017 года Верховный суд РФ признал «Свидетелей Иеговы» экстремистской организацией и запретил ее деятельность на территории России.
