Россия стала меняться столь стремительно, что у немалой части нашей творческой интеллигенции – властителей дум – сорвало башни. Кто-то сбежал за границу отсидеться в тепле и покое, пока ветер перемен ещё слишком болезненно свеж, а кто-то, как завещал певец революции Маяковский, приравнивает перо к штыку и готовится к неравному бою с реальностью. Всем сданы карты, а на кону – судьбы.
Настают времена, когда творцам приходится делать их главный выбор. Уехать прочь или остаться, чтобы съесть причитающийся пуд соли вместе с народом и со страной. Громко сказать, во весь голос, что думаешь, или смолчать. В разгар партизанской войны с бандеровцами на Западной Украине публицист Ярослав Галан вполне мог уехать в спокойный Киев и жечь глаголом своих оппонентов оттуда, не опасаясь их мести. Но Галан остался во Львове. С земляками, с теми, для кого и ради кого он писал. Властитель дум сделал осознанный выбор. Этот выбор он оплатил сполна – ценой своей жизни, промозглым октябрьским днём 1949 года, когда к нему в квартиру нагрянул студент-бандеровец Михаил Стахур. С топором.
О важности верного выбора
Кто-то уезжает за границу, как Чулпан Хаматова, – неслышно. Тихонько уволилась из «Современника», добралась до Риги и уже оттуда заговорила о наболевшем. О том, как много стало тревог и как мало осталось денег. Кто-то, подобно режиссёру Олегу Куваеву*, с помпой выпускает откровенно провокационную серию «Масяни» и, гордо сунув свой кукиш в карман, убывает в Израиль. Вышло громко, но никого, кажется, не убило? А иначе и быть не могло. Эмиграция – это всегда поражение. 100 лет назад сколько таких творцов и властителей дум уехало из России? Сотни? Тысячи? Целые «философские пароходы» отплывали в небытие, как по речке Стикс. А скольких мы помним? Так, единицы. Бунина с Ильиным. Мережковский, Гиппиус, Саша Чёрный, Тэффи – что, не припоминаете? И немудрено. Да и то сказать, Пушкиных среди той эмиграции точно не было.
Вот, кстати, о Пушкине. Слыл он за вольнодумца, даже угодил было в ссылку, в Михайловское, под надзор полицмейстера. Ну как «в ссылку» – с пейзанками, «русской баней, клубникой и проч. – но всё это нравилось мне недолго», напишет поэт в автобиографии. В Михайловское Пушкин отбыл летом 1824 года. А через полтора года в Питере на Сенатской площади случилось восстание декабристов. Декабрист Кондратий Рылеев, один из пяти казнённых на виселице путчистов, тоже писал стихи – как Пушкин. Они, кстати, приятельствовали. Стихи Рылеева были талантливы и по тем временам остры. Пожалуй, острей, чем у Пушкина. «Тюрьма мне в честь, не в укоризну, за дело правое я в ней, и мне ль стыдиться сих цепей, когда ношу их за Отчизну!» Это были последние стихи Рылеева – он нацарапал их на оловянной тарелке, дожидаясь казни в Алексеевском равелине.
В отличие от Пушкина, выходца из «нетитулованного дворянского рода» (прадед – арап Петра Великого Ганнибал), Рылеев был столбовым дворянином. Белейшая кость, белей некуда. Крупный акционер Российско-американской компании (у Рылеева было 10 акций, а у государя-императора Александра – 20; больше, чем у них, не было ни у кого из акционеров). С голодранцем Пушкиным, баснословные долги которого посмертно уплатил император Николай, – никакого сравнения. Кстати, Рылеев был ещё и любителем американских порядков («В мире не существует хороших правительств, за исключением Америки»). Низкопоклонство перед Западом, знамо дело. Роль Рылеева в декабристском восстании неоднозначна: хотя и считается, что в путче Рылеев сыграл чуть ли не первую скрипку, историки сходятся во мнении, что, находясь в заключении, он «брал всю вину на себя, стремился оправдать товарищей, возлагая тщетные надежды на милость к ним императора». Проще сказать, наговорил на себя с три короба. Не был Рылеев ни хладнокровным убийцей, как Каховский, ни зловещим заговорщиком, как Бестужев, ни бесстрашным воякой, как Пестель и Муравьёв. Тем не менее Рылеев – издатель модного литературного альманаха, поэт и властитель дум и где-то даже отчасти олигарх – в роковой для российской истории день оказался с декабристами на Сенатской площади. А где в это время был Пушкин? Вольтерьянец и фрондёр? А Пушкин велел запрягать лошадей – и даже вроде как выехал из села, но дорогу вдруг перебежал заяц. Дурная по тем временам примета, хуже некуда. Подумал-подумал Пушкин да и вернулся назад, от греха. И стал тем Пушкиным, которого мы сегодня знаем и чтим. «Нашим всё». Пожалуй, каждый из нас знает на память хотя бы одно его стихотворение. А кто теперь помнит Рылеева, не говоря уже о его стихах?! Впрочем, когда бы у декабристов вышло устроить государственный переворот, как знать, кем был бы сегодня Пушкин. Но стихи Рылеева точно зубрили бы школьники.
Развод или правда? Как мошенники зарабатывают на доверчивых россиянах, выдавая себя за «Столото»
Впрочем, незадавшийся путчист Пушкин, как и задавшийся Рылеев, тоже неважно кончил – безотносительно творческой судьбы.
Заговорщик и фрондёр-лоялист
Казус поэтов XIX века, одного из которых вместе со всем его творчеством засосало в воронку государственного переворота, а другого вытолкнуло так высоко, что выше, пожалуй, и некуда, – не единичный случай. Через 100 лет, в Серебряный век русской поэзии, история повторилась. До революции Николай Гумилёв и Осип Мандельштам входили в одно литературное сообщество – «Цех поэтов». Космополитический романтизм, начисто лишённый идеологических и родовых признаков, – Александр Блок называл стихи «цеховиков» «нерусское, не родное» (его статья в «Литературной газете» о Гумилёве и Мандельштаме называлась «Без божества, без вдохновенья»).
А затем случились февраль и октябрь 17-го. Революционных изменений не принял ни Гумилёв, ни Мандельштам, хотя в эмиграцию они так и не подались. Мандельштам, впрочем, поскитался по стране, от Киева до Крыма, и даже чуть было не бежал в Турцию с белогвардейцами, а Гумилёв остался в Питере. Открыто крестился на православные храмы, что было открытой фрондой (а во времена военного коммунизма – настоящим вызовом обществу), а на вопросы о политических предпочтениях отвечал: «Я – убеждённый монархист!» Оба при этом обильно печатались в советских издательствах, невзирая на неприятие советской действительности. И оба тем не менее поклялись бороться с ненавистным большевизмом «до конца». У обоих вышло по-разному.
В августе 1921 года Гумилёва арестовывает ЧК – по делу об участии в заговоре «Петроградской боевой организации». Заговорщики во главе с учёным секретарём Российской академии наук Владимиром Таганцевым готовили вооружённое восстание – что-то вроде «второй Сенатской». Какова была роль Гумилёва, определённо сказать сложно – похоже, он был кем-то вроде Кондратия Рылеева среди декабристов. Есть, впрочем, мнение, что он не участвовал вообще – что называется, знал, но не донёс. Заступничество Максима Горького поэта не спасло – его расстреляли вместе с несколькими десятками путчистов. Тем временем Мандельштам, что называется, встраивался в систему. Выпускал книжки (по сборнику в год – неплохо!), колесил по стране, пребывал у властей на хорошем счету. Опубликовал «Оду Сталину» («И я хочу благодарить холмы, что эту кость и эту кисть развили: он родился в горах и горечь знал тюрьмы, хочу назвать его – не Сталин, Джугашвили!»). И на тебе – угораздило Мандельштама прочесть кому-то из друзей эпиграмму про «кремлёвского горца»: «Мы живём, под собою не чуя страны». Пастернак в глаза Мандельштаму назвал эпиграмму «актом самоубийства» («Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал!»). Но кому надо – услышали. Мандельштам угодил в тюрьму, откуда уже не вышел.
Сегодня лояльного Мандельштама помнят чуть лучше, чем Гумилёва (в прошлом году даже в Минкульте забыли о столетней годовщине его гибели). Но снова тот, кто выбрал путь открытого сопротивления власти – участие в государственном перевороте, – оказался в положении намного менее выигрышном, чем фрондёр-лоялист. И как знать, чей путь был более правильный?
И снова проходит 100 лет. И снова в стране – тревожный водораздел. Одни молча уезжают, другие огрызаются, но остаются. Есть, пожалуй, и третьи. Когда-нибудь мы узнаем и о них.
- *
- Олег Куваев внесен Минюстом в реестр физических лиц, признанных иностранными агентами
