К 70-летию Победы «Наша Версия» продолжает серию интервью с известными актёрами, пережившими войну. Знаменитую приму Театра сатиры Веру Васильеву Великая Отечественная застала в юном возрасте, однако память о тех страшных годах никуда не исчезла – актриса пронесла её через всю свою жизнь.
–Вера Кузьминична, когда началась война, вы только оканчивали школу. Помните свои ощущения тех дней – что было самым страшным?
– Никакого особого страха в первые дни не было. Ведь нам постоянно вдалбливали, что Красная армия непобедима, что если грянет война, то пройдёт день-два и враг будет разбит на его территории. Из-за этого некоторые наши мальчишки переживали, что война кончится раньше, чем они успеют попасть на фронт. Совсем никто не понимал, какой ужас на самом деле надвигается на нашу страну.
Поэтому страшно стало, когда вдруг начались бомбёжки, вот здесь уже страх подступил настоящий. И был он не только от взрывов – возник страх непонимания: как же такое может происходить, ведь нам обещали совсем другое! Честно говоря, я до сих пор цепенею, когда слышу этот ужасный, тошнотворно-отвратительный вой сирены…
– Часто объявлялись тревоги?
– Часто. И, как правило, ночью, что само по себе выматывало. Ложишься спать и вдруг – подъём. Наша семья жила в районе Чистых Прудов, в Гусятниковом переулке. И я вместе с другими соседями дежурила на крыше нашего семиэтажного дома, гасила зажигательные бомбы. Она упала – ты несёшься к ней, хватаешь и быстро кидаешь в ящик с песком. Потом наконец налёт заканчивается, дают отбой воздушной тревоги, и можно опять идти спать. Честно говоря, в дни дежурства только чувство долга и заставляло вставать. Потому как к бомбёжкам со временем привыкли настолько, что в бомбоубежище спускались со своими подушками и одеялами, чтобы продолжить спать.
– А вашей семьи война как-то коснулась?
– Война не просто «коснулась», она разбросала всю нашу семью. Например, мама с двухгодовалым братишкой была эвакуирована в башкирскую деревню, старшая сестра Валя после окончания мединститута была направлена в киргизскую деревню. Другая моя сестра – Антонина, к счастью, осталась в Москве. Во время войны (да и после – до самой пенсии) она работала в Министерстве обороны и до середины октября 1941 года оставалась с нами, пока не пришёл приказ эвакуироваться. Я помню этот страшный день. Шёл холодный дождь со снегом. Улицы были полны разнокалиберных машин. Стоял плач, неслась ругань, из Москвы шёл нескончаемый поток машин. Я прибежала к месту работы Тошеньки, мы едва успели попрощаться, и их машина тронулась, а я пошла под дождём домой и по дороге плакала навзрыд, в голос, и голоса моего не было слышно от гула машин. Было ощущение, что меня разодрали на две части.
Так мы остались с папой одни. Завод, где отец работал механиком гаража, оставался в Москве, и я решила никуда не уезжать. Тем более мне ещё надо было окончить школу. Но как будешь учиться, когда вся страна работает не покладая рук. Перешла в вечернюю, а параллельно устроилась к отцу на завод во фрезеровочный цех.
– В 1943 году вы поступили в театральное училище. Отчего вас так потянуло в театр, когда кругом беды и катастрофа?
– Мне очень хотелось найти хоть какой-то способ противостоять тому хаосу, той грязи и нищете, которая царила вокруг. Казалось, что театр может хотя бы на один вечер помочь людям забыть о войне. Да и потом, мы все верили в Победу. Мне очень хотелось быть артисткой, когда наступит мирное время и самым главным для людей снова станет не война, а культура.
Возгорание в Театре Сатиры на Триумфальной площади в Москве может привести к срыву всех спектаклей, поскольку костюмы артистов могли пострадать при тушении пожара.
– Как вы считаете, почему сфера культуры, которая, казалось бы, и должна объединять людей, в наше мирное время, напротив, начала раскалывать общество на противоборствующие лагеря?
– Что вы имеете в виду?
– То, что происходит последнее время. Скандал вокруг оперы «Тангейзер», указания чиновников, какие фильмы снимать, а какие – нет, все эти коллективные письма протеста, доносительство…
– Я сама с удивлением наблюдаю за этой истерией. И кроме недоумения, никаких других чувств у меня нет. Видимо, происходит это потому, что на каком-то историческом этапе наша страна не учла уроков прошлого. И теперь, по прошествии стольких лет, былой уклад кому-то кажется не просто симпатичным, но и весьма действенным. Другого объяснения у меня нет. Хотя перед вами живой свидетель: я жила в те времена, когда была госприёмка спектаклей, когда чиновники были уверены, что могут управлять культурой, и, видя во всём «скрытые смыслы» и «неконтролируемые ассоциации», не пускали к зрителям множество достойных работ.
– Вы всю жизнь работаете в Театре сатиры. Политическая сатира сегодня не очень востребована и в театре, и на телевидении. Это плохо?
– Плохо. В советские времена сатира была очень нужна, поскольку о многом нельзя было сказать напрямую. Сатиру понимали с полуслова, и это вызывало отклик зрительного зала, поскольку сатира говорила о тех недостатках, которые каждый человек чувствовал в жизни.
Вспомнить хотя бы те спектакли, которые ставил Валентин Плучек, – они были по-настоящему острыми, злободневными. Неудивительно, что некоторые из них закрывали. Например, «А был ли Иван Иваныч?», «Тёркин на том свете», не говоря уже про «Банкет» и «Доходное место» Марка Захарова. Причём слово, произнесённое со сцены, воспринималось настолько остро, что актуально звучал даже Островский. Например, в «Доходном месте» Татьяна Ивановна Пельтцер говорила: «В наше время на одно жалованье не проживёшь!» И в ответ раздавались аплодисменты, потому что это касалось каждого сидящего в зале. Сатира не просто вызывает смех, она заставляет задумываться.
– Вернёмся к Великой Отечественной войне. Я о главном вас не спросил: как вы встретили День Победы?
– Вы знаете, когда наступило 9 мая 1945 года, мне казалось, что это сон. Я так долго ждала этого дня, что думала, буду ждать его всю свою жизнь. Помчалась на улицу. И то, какое царило там единение, не могу передать. Совершенно незнакомые люди обнимались и поздравляли друг друга! Царило ощущение всеобщего единения и всенародного счастья. А каждый человек в форме воспринимался как герой, потому что они на самом деле были героями.
– Сегодня, на ваш взгляд, достойное отношение к ветеранам?
– Мне судить трудно, но иногда я задаюсь вопросом: зачем тратить миллионы на разгон облаков и всевозможные украшения троллейбусов? Не лучше ли на эти деньги организовать конкретную помощь ветеранам? Ведь многие из них, к сожалению, живут не в таком достатке, в каком должны. После войны это понимали гораздо лучше. Но прошло время, и ветераны, увы, должны теперь сами напоминать о себе. Правда, напоминать не совсем удобно. Не той закалки эти люди. Я ведь помню, что, несмотря на голод, холод, страх за близких, за себя, за страну, в годы войны люди почти не болели. И нытья не было никакого. Мы просто делали всё, чтобы выжить. И когда я очень пугаюсь будущего или очень тоскую о пусто промчавшихся годах, я подбадриваю себя воспоминаниями о войне, о том, как было трудно и как стало прекрасно, когда стало понятно: война кончилась и никто больше не умрёт.