Для Романа Виктюка никогда не существовало запретных тем в искусстве. Театр переживал не самые лёгкие времена, сменялись эпохи, но режиссёр находил способ сказать о своей гражданской боли, не прибегая к языку плаката.
–Роман Григорьевич, начну с наболевшего. Почему сфера культуры, которая, казалось бы, должна объединять людей, напоминает в последнее время поле брани? То запрещают концерты Макаревича, то советуют не выпускать в прокат «Левиафан», то в любой критике видят антипатриотические высказывания…
– Потому что некоторые чиновники ищут проблемы там, где их попросту нет. Раздувают скандал, видя свою роль только в запретах.
Несколько месяцев назад я поставил спектакль «В начале
и в конце времён» по пьесе уроженцев Львова. Спектакль о чернобыльской трагедии. Действие происходит во времена СССР. Семья, полагая, что все разговоры о радиации придуманы лишь для того, чтобы захватить жилища, отказывается покидать зону отчуждения. Я ставил спектакль о судьбах людей, оказавшихся заложниками обстоятельств, но всё равно нашлись те, кто попытался обвинить меня в антироссийском высказывании. Но это же бред! Они вообще знают, когда была чернобыльская авария?
– Видимо, недаром в последнее время разговоры о введении цензуры возникают всё чаще и чаще.
– У любой власти во все времена есть желание поглотить культуру. Посмотрите: чем интенсивнее вводятся запреты и чем активнее Дума закручивает гайки, тем чаще в обществе возникают локальные пожары. За примерами далеко ходить не надо. Недавно депутаты Ставрополья потребовали отменить показ рок-оперы «Иисус Христос – суперзвезда». Им, видите ли, название показалось богохульным. А ещё меня поразило, как один из центральных телеканалов из фильма «Стиляги» вырезал сцену, в которой видна голая грудь актрисы. И подобных историй множество!
А если власть что-то запрещает, то исполнители на местах стараются всячески ей угодить, забывая порой, что искусство – это сфера, свободная от политики. Художник имеет право на самовыражение. Правда, в нашей стране об этом всё чаще забывают.
– Почему?
– Нет сво-бо-ды. Советский ген рабства никуда не исчез. И сегодня, так же как и много лет назад, творец приходит к власти попросить денег. И оба делают вид, что обожают друг друга. Те улыбаются, и эти улыбаются. Две фальшивые мимики – это и есть сегодняшние взаимоотношения власти и творца.
– Но не все же ходят к власти на поклон – многие деятели культуры занимают достаточно критическую позицию. А вы в политику и вовсе вроде бы никогда не лезли…
– Тратить время на политику? Упаси бог! Жизнь настолько скоротечна, что надо спешить заниматься основным своим делом. Лично я хочу ставить спектакли, не думая о том, что за окном. Поэтому я ни в советское время за этим не следил, ни сейчас. Больше того, всю жизнь старался скрыться подальше от власти.
Вашингтон предложил «амнистию» венесуэльскому лидеру Николасу Мадуро, если последний откажется от власти после прошедших в республике выборов, в которых, по официальным данным, он одержал победу.
– Простите, но верится в это с трудом…
– Рассказываю. Долгое время я был приглашённым режиссёром, то есть не работал в штате какого-либо государственного театра. Но однажды совершил глупость.
В 1970 году согласился стать главным режиссёром в Твери. Как раз надвигалось 100-летие Ленина. А я общался с Юлием Кимом, Даниэлем, Синявским, Уваровой и даже подумать не мог, что должен что-то сделать к этой дате.
Но на заседании обкома, где я обязан был присутствовать, вдруг объявляют: «А сейчас о планах театра к 100-летнему юбилею Ленина сообщит режиссёр Роман Виктюк». Для меня это была полная неожиданность. Я направился к трибуне, на ходу придумывая, как выкрутиться из положения. И вдруг меня словно осенило: «Товарищи, – сказал я. – Наш театр основательно подготовился к этой славной дате. Буквально на днях в Музее Ленина я обнаружил письма Клары Цеткин к Надежде Крупской, в которых Цеткин сообщает сенсационную для русского театра новость. Оказывается, Ленин говорил, что как только в России установится наша власть, то молодёжь должна увидеть на сцене пьесу Шиллера «Кабале унд Либе».
Я замолчал на секунду. В зале повисла гробовая тишина. Коммунисты не понимали, какая «кабале» и какая «либе», но когда я перевёл: «Коварство и любовь», то первый секретарь Корытков сказал: «У, б…дь, без бумажки говорит, и как». В общем, пьесу утвердили к постановке.
– И никто ни о чём не догадался?
– Слушай, что дальше было. Прошло немного времени, и в Россию приехал Мастроянни – он как раз снимался в «Подсолнухах». Кто его привёл на спектакль, я не знаю, но он был в восторге – кричал, что это «Уеропа», что здесь не медведи, не снега, а настоящее искусство. И попросил встречи с режиссёром. Я приехал – иду ему навстречу, слышу, как он издалека кричит: «Дженио!» Я говорю: «Я не Дженио, я Роман». Он опять: «Дженио, Дженио!» (то есть «гений» по-итальянски). Тогда я попросил его написать отзыв о постановке. И он написал фантастический текст. Конечно, в тот же день это попало в КГБ, и там сказали, что если капиталисту спектакль нравится, значит, в постановке есть «неконтролируемые ассоциации». На следующий день появилась жуткая статья. И меня уволили. В тот же день подали заявление об уходе, сели в поезд и уехали из города 15 молодых актёров этого театра, выпускники Щукинского училища.
– Знал бы Мастроянни, что от одного его комплимента в советском государстве совершился своеобразный переворот…
– Он узнал об этом, но много лет спустя, когда я приехал в Рим ставить спектакль и на пресс-конференции рассказал эту историю. Наутро она попала в газеты, и Марчелло был очень растроган. Он позвонил мне и сказал, что нам надо непременно поработать вместе. Но болезнь, к сожалению, разрушила эти планы: вскоре великий актёр умер.
– Когда вас уволили из Твери, на вас ведь было клеймо диссидента?
– Конечно! Диссидента, антисоветчика, предателя, не знаю, кого ещё.
– Но ведь жизнь дала вам шанс? Во всяком случае, профессию вы не бросили…
– Бросить театр? Ещё чего. Хотя дело действительно пахло керосином. Меня вызвали в Министерство культуры и сообщили, что я уволен. Я поблагодарил и с наивным глазом ушёл.
И вот иду по Пушкинской площади. Замечаю междугородный телефон. Вдруг приходит мысль: надо ехать в Вильнюс, на родину. Я узнал в ВТО фамилию и телефоны начальника управления театрами СССР и позвонил в Вильнюс от имени начальника управления. Сказал, что есть очень талантливый режиссёр, он может стать большим приобретением для вильнюсского театра. А там, видимо, очень боялись Москвы и всегда были рады им угодить. Так что услышал ответ: «Конечно, мы непременно его примем». Так я назначил себя главным режиссёром…
– Помимо Литвы вы много работали и на соседней Украине. Несмотря на собственную аполитичность, следите за тем, что там происходит?
– Без боли говорить об Украине, конечно, невозможно. Даже если я и не хотел бы следить, то всё равно оставался бы в курсе, поскольку мне ежедневно об этом рассказывают. Слишком уж много с «ридной нэнькой» связано. Я помню, когда мы привозили туда «Служанок», то зрители приступом брали театр, что напоминало какой-то переворот. Тогда я думал: «Это, конечно, конфликт, но конфликт святой, поскольку людьми движет тяга к искусству – они хотят попасть на спектакль, на который раскуплены все билеты». Но когда в зале погас свет и на сцену вышли мои артисты, публика стала единым организмом. Несмотря на выбитые стёкла, поставленную на уши охрану и растревоженных билетёров, это был один из самых волшебных театральных вечеров. Даже тем, кто прежде немало постарался, чтобы выкурить меня с Украины, я помогал попасть на спектакль.
– Потому что искусство примиряет?
– Совершенно верно. Так вот сейчас в стране творятся чудовищные вещи. Украина на распутье – с кем ей быть: с Европой или с Россией?
– А вам как кажется?
– Я не берусь выступать советчиком. Пусть политики сами ищут выход и не забывают, что единственно верный ответ может дать только искусство, поскольку оно обращается к душе человека.
