Когда он поступал в ГИТИС, набиравший курс Всеволод Остальский сказал: «Или ненормальный, или гениальный». Сейчас Виктор Сухоруков — известный и признанный артист. Но его судьба складывалась непросто. С детства мечтал о театре, бегал на кинопробы. Но снимать Виктора стали только в 40. Да и в театре его талант долгое время оставался невостребованным...
– Витя, правда ли, что в юности ты решил податься в клоуны?
— Да, это была целая история. Доучился я в школе до 8-го класса. Но после восьмилетки принимали только в цирковое училище. Для поступления требовалось моё фото в трусах или плавках, а в Орехово-Зуеве, где я жил, ни одно фотоателье не соглашалось сфотографировать меня полуголым. Одни считали меня ненормальным, другие — каким-то маньяком. Говорили, дескать, мы этого не делаем, и всё тут. Только один дядька согласился сфотографировать меня в плавках, но сказал: «Фото сделаю, но только ты, сволочь, потом не говори никому, что у меня фотографировался».
Поехал я в Москву узнавать правила приёма, и меня тут же разыграли двое старшекурсников. Я изображал перед ними всевозможных персонажей, пародировал и Шульженко, и Утёсова, и Бернеса, и Доронину, и Пьеху. Ребята меня похвалили: «Гениально, — говорят, — отлично, ты будешь учиться, но давай 3 рубля». Я полез в карман, активно размышляя, как бы исчезнуть. Эти 3 рубля у меня были последние, а мне ещё надо было возвращаться домой. На моё счастье, из-за угла вышел седовласый преподаватель. Ребята его испугались и убежали.
— Повезло. А вообще в жизни тебе везёт?
— В лотерею один раз выиграл 25 рублей. Утюг выиграл. Зато в «Спортлото» сколько денег проиграл! Так что сказать, что я везунчик, не могу.
— А в театре?
— И в театре мне частенько не везло. Во многом, наверное, я сам был виноват. Не ценил, разрушал.... Нет, слово «везение» не моё. Хотя именно о театре я мечтал с детства.
Я с малолетства рвался и в кино — по любому объявлению в газете мчался на киностудию в Москву. Думал, что в театральное училище, где огромные конкурсы, где всё по блату, можно попасть только через кино. Вообще, было такое впечатление, что из Московской области, из провинциальных городов в вузы не принимают.
— Ты 25 лет прослужил в питерских театрах. Сейчас живёшь в Москве. С чем был связан переезд?
— Я вдруг понял, что 25 лет жизни в Питере были долгой командировкой. Сейчас я уже второй год в Москве и вижу, какое здесь кипение, движение! Я ощущаю свою востребованность. У меня даже нет времени вспоминать о той жизни. Меня туда не тянет, не манит. Пугаюсь я этих мыслей, потому что там, в северном тумане, осталась самая лучшая часть моей жизни. Я признаю, что сегодняшний Сухоруков — это продукт Ленинграда. Хотя я никогда не считал себя ленинградским человеком, да и предки у меня московские. Вернулся в Москву с каким-то облегчением, радостью. Мне сегодня в Москве хорошо. Может, до тех пор, пока морду не набили... (Смеётся.)
— Ты не удивляешься, что на тебя в последнее время свалилась такая известность? Или ты уже привык к ней?
— Да, привык.
— А как это ощущается внутренне?
— Я успокоился, окреп, обрёл уверенность в себе, прекратил доказывать, что я — актёр. Но эта успокоенность не аморфная, не тлетворная, не паразитическая. До зазнайства дело вряд ли дойдёт. Поздновато. Я ведь долго шёл к этому спокойствию. Я всегда был уверен, что талантлив. Но если талантлив, то почему не был востребован?! Почему меня не замечали и даже презирали?!
В Федерации футбола Франции предложили исключить Россию из числа участников ЧМ-2022 в Катаре на фон событий на Украине. Там отметили, что мир спорта не должен оставаться в стороне от таких событий.
В театрах, где я работал, меня не очень-то баловали ролями. По большей части играл какие-то скучные, пресные роли. Они раздражали, загоняли в запой. И снимать меня стали только в 40 лет. Но мне кажется, что я был таким же и 20 лет назад. Так что меня не угнетают ни популярность, ни слава. Это и чудо, и счастье, что я сегодня востребован.
— Были ли у тебя в жизни люди, которые стали для тебя, образно говоря, жизненным ориентиром, идеалом?
— Да. Хотя идеал — это, наверное, слишком масштабно. Скорее, можно сказать, что на моём театральном пути были люди, которые оказали на меня огромное влияние. Это Пётр Фоменко, Геннадий Тростянецкий, товстоноговские спектакли, да и сам Георгий Александрович, хотя я сам никакого отношения к его театру не имел.
В кинематографе тоже были такие люди, хотя я с ними даже не был знаком. Сергей Герасимов и его фильмы, немое кино Чарли Чаплина, Джек Николсон, Аль Пачино, если брать из западных. Чем дольше живёшь, тем больше для тебя авторитетов. Надо уметь продолжать учиться. Я очень уважаю тех людей, которые — бац! — и в 65 начинают учить иностранный язык или в 70 берут в руки кисточку и краски. Может, я и сам, когда мне стукнет 90, поеду в Звёздный городок и начну проситься в космонавты. Конечно, меня отправят в какой-нибудь сумасшедший дом, но главное — сделать шаг, совершить поступок.
— А много у тебя в жизни было таких судьбоносных поступков?
— Много, ой как много! А иначе я не сидел бы сегодня такой розовощёкий. Я шучу, конечно. Но мне не хочется об этом говорить, потому что это скучно, неинтересно. Да и погода хорошая! (Смеётся.)
— Ты говоришь, тебя не замечали, трудно приживался. Mожет быть, дело в твоей особой энергетике, которая не очень-то нравится окружающим?
— Я действительно никогда не ходил по дороге общих правил, хотя не думаю, что это правильно. Я подчинялся законам, я вообще человек законопослушный, на демонстрации, например, любил ходить. Но любил ходить не ради карьеры, а уж очень мне нравились белые бумажные цветочки, привязанные к веткам. Я махал этими игрушечными цветами и кричал «ура!». Это уже был какой-то театр. Может быть, в этом разница. Одни орут, чтобы добиться какого-то положения в обществе, а я знал, что буду актёром, хотел быть актёром, и мне этого было достаточно. Мне как-то недавно задали вопрос, не хочу ли я вступить в партию. Я ответил: нет, друзья, не актёрское это дело. Шут — он при любой власти, при любых государствах, при любых строях, системах должен оставаться шутом. И это не оскорбление, не унижение. Это суть.
— Это хорошее звание — шут. А сталкивался ли ты когда-нибудь с тем, что тебя называли шутом, комедиантом и в этом была нота презрения?
— Часто и хуже называли. Но что делать? Если им от этого становилось легче, пусть, ради бога. Мне кажется, талант человека проявляется и в том, умеет ли он понимать, сострадать, терпеть, может ли быть снисходительным к зависти, злобе, есть ли у него чувство юмора. Отсюда мостик перекидывается на профессию. Я этому учился, потому что с детства меня сопровождала отнюдь не только доброжелательность, но и насмешки, издевательства, унижение.
— А ты никогда не боялся, что вызовешь отрицательное отношение к себе у публики после «Брата», «Антикиллера», «Про уродов и людей»?
— Боялся ли я, что она меня возненавидит? Нет, конечно! Наверное, если бы это случилось, то это было бы высшей похвалой моему труду. Но, признаюсь, всё было наоборот. Однажды я даже получил замечание от одного питерского режиссёра, очень известного, не буду называть его фамилию, который сказал: «Сухоруков, ты понимаешь, что ты плохо сыграл свои роли? Ты сыграл отрицательных персонажей, а молодёжь к тебе тянется, молодёжь тебя уважает. Так нельзя, надо объяснять этим молодым людям, что твои персонажи плохие». Я даже растерялся...
Было время, когда мне хотелось нравиться. А потом пригляделся: вот этот человек мне приятен, а вот этот несимпатичен. Значит, так и со мной. Не могут же все быть одинаковыми, как сахар-рафинад. А в профессии, видимо, главное что-то другое. Каким бы я ни был, красивым или безобразным, положительным или отрицательным, самое главное, чтобы человек, зритель, остановил свой взгляд, навострил уши, потянулся своим позвоночником: «Ну-ка, кто это там, это что там за чудак такой, что за артист? Ой, как интересно!»
— Все твои герои — люди жизнерадостные, весёлые, импульсивные, а иногда и взбалмошные. А не хотелось ли тебе немножко успокоиться, сыграть какого-нибудь уставшего от жизни человека?
— Сыграть усталого человека? Так у меня же ещё вся жизнь впереди! Погоди, ещё устанем, упадём в соломенное кресло. И трясти бородой будем, и перхоть будет на плечах... Нет, пока вулкан бьёт, надо жить. Меня почему-то часто обвиняют, что мой темперамент — это почти истерика. Но ведь актёры часто не выбирают роли. Чаще нам предлагают, и мы либо соглашаемся, либо нет. А усталость — её сыграть легко. Вот она придёт, и сыграем. А сейчас надо жизнь играть, её пульс, борьбу за неё, желание жить — вот это сейчас надо играть.
