Актриса Малого театра Элина Быстрицкая знает о войне не понаслышке. Будучи 13-летним подростком, Быстрицкая устроилась медсестрой во фронтовой госпиталь, прошла всю войну, за что и получила звание «Сын полка».
–Элина Авраамовна, что День Победы означает лично для вас?
– Это самый светлый праздник, какой только бывал в моей жизни. Но чем больше проходит времени со дня окончания войны, тем большая ответственность ложится на нас перед лицом истории. Нельзя забывать о подвиге нашего народа, который выиграл одну из самых жестоких войн за всю историю человечества.
– А разве кто-то забывает?
– Как сказать… Иной раз на ветеранов без боли невозможно смотреть, каждого хочется обогреть, поддержать. Да и не слишком активно, мне кажется, наше телевидение рассказывает о фронтовиках. О них вспоминают лишь в преддверии 9 Мая. Это несправедливо.
– Насколько я знаю, в год, когда началась война, вы с родителями жили в Киеве?
– Да, мама работала в киевской школе, отец – военный врач – постоянно разъезжал по воинским гарнизонам, больницам, госпиталям. В июне 1941 года мы решили, что каникулы проведём у папы. Взяли только летние вещи. Мечтали, как будем купаться и загорать. И вдруг 22 июня…
На Украине война начиналась стремительно. Я помню, как вражеские самолёты летели бомбить Киев. Помню, как спешно начали грузиться эшелоны. Как стал обыденностью рёв сигнала воздушной тревоги. Вдруг вся жизнь оказалась вывернута наизнанку.
– Но вместо того чтобы отправиться в эвакуацию вы пошли работать в госпиталь...
– Мне казалось, что это самое правильное, что можно сделать. Все мальчики хотели на фронт, девочки – спасать раненых. Да вообще не важно, что делать, главное – помогать бить врага. Поэтому через неделю после начала войны я пошла в госпиталь, в котором служил отец. Сперва хотела попросить его определить меня на службу, но потом подумала и решила действовать самостоятельно – мне ведь 14-й год, уже большая! Правда, часовые на проходной меня не пропустили. Тогда завернула за угол и просто перелезла через ограду. В штабе госпиталя я нашла кабинет комиссара, вошла к нему и заявила: «Хочу помогать фронту». Он внимательно посмотрел на меня и спросил: «Что ты умеешь делать?» Я очень важно, с достоинством ответила: «Для фронта я умею делать всё». Комиссар вполне серьёзно решил: «Хорошо, будешь работать в нашем госпитале. Разносить раненым почту, писать им письма под диктовку и читать газеты».
– Как он согласился принять на работу ребёнка?
– Вы знаете, я всю жизнь вспоминаю о нём как о мудром человеке. Он понимал, как важно общение для искалеченных войной людей.
Вскоре госпиталю пришлось эвакуироваться. Лаборатория, которой руководил мой отец, выбиралась на крытых грузовиках. А весь остальной личный состав уезжал поездом. Мы должны были соединиться на небольшой станции Готня, под Харьковом.
Я ехала, разумеется, с отцом. И когда наши грузовики выехали за город, мы обомлели: повсюду горел неубранный хлеб, его специально подож-
гли, чтобы урожай не достался немцам. На это невозможно было смотреть без слёз. Мы добрались до Готни, едва не попав к фашистам, потом переехали в Уральск и так всё дальше и дальше.
После публикации сенсационного «интервью» с гонщиком Михаэлем Шумахером, который уже много лет не появляется на публике, и последующего разоблачения главный редактор немецкого журнала Die Aktuelle была уволена.
– Вы всё так же продолжали читать раненым газеты?
– К тому времени я уже окончила курсы медсестёр. Втихомолку я гордилась, когда раненые в палатах говорили то ли в шутку, то ли всерьёз: «Пусть придёт вот та лаборантка, что с косичками, тогда я дам кровь, а другим – не дам». Может, они думали, что это к ним приходит дочка или младшая сестричка. А я изо всех сил старалась сделать укол так, чтобы им не было больно. Освоила маленькую хитрость: надо как-то отвлечь внимание раненого от укола – например, легонько шлёпнуть его ладошкой. Кто-то научил меня микроскопировать, потом я стала самостоятельно делать все анализы. Словом, я стала полноценной лаборанткой военного госпиталя.
– Вопрос, наверное, банальный, но что было самым страшным на войне?
– Здесь можно о многом сказать. Гибель людей у тебя на глазах, постоянный запах крови, который меня потом долго преследовал, голод…
Помню, как однажды мы остановились на железнодорожной станции. Рядом стоял развороченный снарядом вагон. Ветер выносил из него в чёрную обугленную степь белые треугольники – письма с фронта и на фронт. Я печально смотрела на эту метель из писем и думала: сколько же людей не дождутся весточки от своих родных, будут думать, что они погибли! Вместе со мной на это смотрели и раненые солдаты. И по их глазам было видно, как они представляют, что вот так могли бы лететь и их письма. Я начала что-то лепетать им, что письма соберут и отправят по назначению. «Хороший ты человек, дочка», – хмуро сказал один из раненых. Остальные молчали. Мне хотелось крикнуть им, что, возможно, среди этих писем и моё письмо или весточка мне от папы. Но я промолчала: зачем добавлять к чужому горю своё?
– А разве ваш папа был не с вами в лаборатории?
– Нет, его незадолго до этого отправили под Сталинград. Он писал, что жив, здоров и надеется на скорую встречу. Потом письма перестали приходить и наступило глухое молчание. Мы с мамой подозревали самое худшее. Как могли, разыскивали папу, но ответа на свои запросы не получали. И каждый день надеялись: вот сегодня придёт от папы письмо…
– Пришло?
– Пришло, но только через несколько месяцев. Оказалось, что папу из-под Сталинграда направили на Кавказ, где тоже шли жестокие бои. Его часть попала в окружение. Они получили приказ выходить к своим поодиночке, мелкими группами. Но папа, как врач, не мог оставить госпиталь. Помог случай. Однажды тяжело заболел генерал, командовавший остатками разгромленных войск. За ним прислали самолёт с «большой земли», как тогда говорили. Папу-врача приставили его сопровождать. Так он оказался наконец за линией фронта и немедленно стал нас разыскивать.
– Вы ведь до самого окончания войны служили в госпитале?
– Почти. В 1944 году война покатилась к закату. И стали поговаривать о том, что таким молоденьким, как я, уже нет особой необходимости служить. Замполит госпиталя мне сказал: «Тебе надо учиться. Возвращайся в нормальную жизнь». Меня отправили в штаб, я взяла справку о том, что добровольно служила в действующей армии и вместе с мамой и семилетней сестрёнкой мы поехали в Киев, а папа остался в армии. И вот сколько лет прошло, а до сих пор помню это страшное, щемящее чувство: мы подошли к нашему родному дому и на его месте увидели руины.
– Говорят, что вы единственная актриса, которая обладает званием «Сын полка»…
– О, это забавная и в то же время грустная история. Уже много лет спустя после войны, когда мне нужно было оформлять пенсию, в отделе кадров Малого театра начальница заявила, что моё участие в войне невозможно подтвердить никакими документами и что Быстрицкая, дескать, никогда и ни на каком фронте не была. Меня это разозлило. Я поехала в архив Министерства обороны, расположенный в Подольске, и попросила восстановить справедливость. Можно представить, в каком я была ужасе, когда мне сказали, что моей фамилии в списках нет. Я настаивала, называла номера госпиталей. И наконец документы нашлись. Правда, не за весь период, а лишь за часть. Но и по ним мне определили полтора года службы в действующей армии. И вот со временем меня наградили орденом Отечественной войны II степени, медалями за участие в войне и значком «Сын полка». Ведь звания «Дочь полка» просто не существует, поэтому так и довелось стать сыном.
