Трудно назвать лучшего фотографа 60—70-х годов: хороших мастеров света и тени тогда было немало. Но зато легко назвать самого известного в CCCP фоторепортёра: большинство фотографий тогдашних первых лиц страны подписывалось именем Владимира Мусаэльяна. Эту фамилию знала вся страна.
Я беседую с легендой отечественной фотожурналистики, свидетелем потаённого, скрытого от посторонних глаз, специальным репортёром ТАСС Владимиром Гургеновичем Мусаэльяном. В своё время он дал подписку о неразглашении государственных тайн. Но о кое-каких секретах он поведал «Версии».
– С кем из генсеков вам было труднее всего работать?
— С Андроповым. Зайдёшь к нему в кабинет, кивнёшь головой: «Здравствуйте, Юрий Владимирович». А он молчит, смотрит не мигая. И гнетущая тишина. Наверное, думает: «Чего это он припёрся?» Я смотрю в камеру и ловлю его взгляд, как у сфинкса. Пять секунд проходит, десять. «Ну что, — спрашивает, — снял?» Я отрываюсь от камеры: «Нет, Юрий Владимирович, ещё ни разу не щёлкнул». Он обращается к очередному собеседнику раздражённо-извиняющимся тоном: «Ну вот, видите, ещё просят». В этот момент я успеваю два-три раза нажать на спуск. И меня выпроваживают из кабинета.
— Зато сегодня у вас находится совершенно уникальный архив. Я слышал, Владимир Гургенович, что в обмен на него предприимчивые американцы, узнав о предстоящей вам операции на сердце, предложили свои услуги…
— Было такое. О моём нездоровье узнал приятель из Лос-Анджелеса.
И вот однажды у меня на работе появился прилетевший оттуда врач-кардиолог. «Меня прислал ваш друг Михаил, надо спасать вашу жизнь. Собирайтесь, летим в Америку на шунтирование», — сказал он с ходу. Я оторопел: «Вы что? Это же очень дорого». И гость ошарашил меня прямо-таки царским «подарком»: «Операция вам ничего не будет стоить. Отдадите только ваш архив, и всё».
Поблагодарив за внимание, я отказал визитёру. Сказал так: «Свои работы я оставлю на Родине, а прооперируют меня наши врачи». И впрямь, замечательный хирург, великий мастер своего дела Юрий Владимирович Белов блестяще провёл шунтирование.
— Вы были личным фотографом Брежнева 14 лет! Почти вся его генсековская жизнь прошла на ваших глазах. Любопытно, сколько моментов его жизни вы запечатлели?
— Ой, трудно сказать... Чемоданы негативов. Разбираюсь до сих пор, привожу скопившееся в порядок.
— По-вашему, какие снимки самые удачные?
— Для меня всё уникально, ведь Леонид Ильич сам по себе был необычным человеком. Всё, что связано с ним, очень ценно, даже снимки на охоте, в плавательном бассейне, в кругу семьи.
— А подвипившим Леонида Ильича часто приходилось подлавливать?
— Честно говоря, пьяным я его никогда не видел. Бывало, что после длительных командировок в другие страны или пребывая в хорошем настроении Леонид Ильич предлагал своим соратникам, друзьям немного расслабиться. Ехали, скажем, на дачу. И что же, другие пили сколько хотели и сколько могли. Но Брежнев никогда никого не осуждал, сам же всегда держался. Кстати, он был прекрасным тамадой: всех замечал, благодарил, обласкивал. Даже если ему не нравился человек, присутствующий за столом, он не подавал виду.
Вооружённые силы Тайваня сообщили, что этим утром к острову приблизились 19 воздушных судов и пять кораблей Народно-освободительной армии Китая (НОАК).
— Легенды гласят, что наши генсеки, будучи на охоте, палили в привязанных к дереву кабанов. Как вёл себя в Завидове Леонид Ильич?
— На моих глазах такого не было никогда. Брежнев был хорошим охотником. Другое дело, егеря прикармливали животных в определённых местах, и, возможно, охотники стреляли по кабанам и лосям, когда они шли кормиться. Брежнев никогда не убивал самок, а выбирал махровых самцов. Помню охоту в Югославии с Иосипом Броз Тито. Леонид Ильич метко попал в горного марала, но, видно, пуля не была смертельной. Когда к животному подошёл егерь, оно было ещё живо. А потом ему перерезали горло. Леонид Ильич осуждающе смотрел и сказал, что это не охота, а убийство.
— Вы сказали, что Леонид Ильич всегда выглядел импозантным. Мне кажется, что его знаменитые чёрные густые брови — харизматическая деталь внешности — облегчали вашу задачу.
— Как ни странно, Брежнев сам шутил на эту тему. Однажды в Крыму на отдыхе генсек вышел, что называется, в народ, попить газировки. Люди к нему. А он им говорит: «А как вы меня узнали?» — «По бровям, Леонид Ильич». Об этом эпизоде он много раз и с удовольствием рассказывал друзьям.
— Вообще, Леонид Ильич любил выйти в народ. О чём он спрашивал?
— О жизни в основном интересовался. Как-то в провинции зашёл разговор с колхозниками. Они, довольные, ему хором: «Хорошо живём!». А я думаю: «Как же хорошо, когда на вас драная обувь, руки заскорузлые, а на плечах грязные телогрейки?..»
— А что это за история была с растиражированным генсеком в подтяжках?
— Это случилось в 1971-м. Мы тогда собирались с визитом во Францию. Рабочая группа в Завидове готовила его выступление, обсуждались всякие детали. И Брежнев вдруг мне говорит: «Нет ли у тебя, Володя, фотографий, ну посвободнее, что ли, менее официальных. Очень французы просят». Я говорю: «Конечно, есть, среди членов семьи, на юге, на отдыхе, на охоте». — «Привези». Я помчался в Москву. Леонид Ильич с интересом долго всё рассматривал и отобрал для печати несколько кадров. Среди них был и тот, на котором глава партии и страны снят на яхте в майке и подтяжках. И загнали мы в Париж восемь таких «раскованных» снимков. Приезжаем во Францию и видим во всех газетах — Брежнев в подтяжках. Тогда не только Франция, но и весь мир увидели иного Брежнева, простого земного человека.
— Я тут у вас видел снимок, где Брежнев в неловкой позе, а вы вцепились в его пиджак...
— Это случилось во время визита в Польшу. Шла церемония возложения венков к Памятнику советским воинам. Венок несли военные, а Брежнев, как и полагается, шёл следом. И вдруг решил запрыгнуть на высокую, около метра, гранитную ступеньку. Но потерял равновесие... и начал падать! В тот момент рядом с ним никого, кроме меня, не оказалось. Я бросил фотоаппарат, сумку с причиндалами, мгновенно кинулся к нему и очень жёстко схватил за локоть. Падения удалось избежать, и Брежнев, резко вырвав руку, бросил: «Мне же больно!» А вечером меня тепло благодарил. Потом начальник охраны генсека мне говорил: «У нас у всех ноги точно приросли. У меня всё опустилось. Я понял, что ещё секунда — и произойдёт трагедия. Ты спас всех нас».
— А много ли таких кадров, на которых «вождь и учитель» схвачен беспристрастным аппаратом в не совсем приглядном виде, скажем, больным, немощным? Или вы прячете всё это для истории?
— Знаете, когда у нас началась перестройка, ко мне ринулись толпы просителей из многих мировых информагентств. Шла критика так называемой эпохи застоя, и все хотели напечатать снимки недужного генсека, чтобы показать, кто привёл страну на край пропасти. И я всегда говорил: «Господа, ничего я вам не дам. Леонид Ильич мне доверял, и его доверием я не торгую». И ничего не прячу на дне архива. Публикую самые разные неожиданные кадры. Всё дело в их трактовке. Я считаю, что власть изнашивает человека, а огромная и безграничная — изнашивает смертельно. Брежнев стал рулевым страны осенью 1964 года, его личным фотографом я стал спустя несколько лет. Так вот я, молодой человек, не успевал за ним, за его темпом жизни и работы. Я иногда оставался без обеда, потому что Леонид Ильич вечно торопился и тратил на него всего... 8 минут. Я же всегда оставался голодным. Мы были с ним в постоянных разъездах, командировках. Он мотался по стране, по миру, встречался с сотнями больших и «маленьких» людей. Его тогда всё интересовало, волновало. Он много курил, и врачи не могли никак его отговорить от этой привычки. Да он их и не слушал. А вся драма в том, что всё, к сожалению, и в Кремле и на местах замыкалось практически на одном человеке. Без Брежнева не принималось ни одного более или менее важного решения.
— Леонид Ильич деградировал на ваших глазах?
— Нет, не деградировал, он изнашивался. Однажды сижу дома, 11 часов вечера, звонит генеральный директор ТАСС Леонид Митрофанович Замятин: «А почему ты дома?» — говорит. «А где я должен быть?» — спрашиваю. «Как где, на работе, где и хозяин».
И правда, Брежнев допоздна работал с документами.
— Владимир Гургенович, а за какие пироги, простите, кроме приятной близости к «телу», вы вкалывали и тоже износились до двух инфарктов. Вы ещё получали что-то помимо зарплаты?
— Практически нет. Разница лишь в том, что где-то в середине 70-х мне стали платить в два раза больше, чем обычному фотокору ТАСС. Это было 240 рублей.
— И не было огромных гонораров?
— Почему же, случались и они. Как-то японцы мне прилично заплатили за один из понравившихся им снимков. Ещё за фото Брежнева на Малой Земле под выставочным девизом «Человек и Чёрное море» я получил премию на биеннале в Болгарии. Мне подарили авто — «Опель». В Москве их тогда были единицы. Машинка мне долго служила. Помню, Леонид Ильич напоминал мне периодически: «Автомобиль твой, а колёса — мои. Ведь, если бы не я, не видать тебе премии». А однажды Брежнев спросил, нуждаюсь ли я в чём-нибудь. Я ответил, что нет, но только вот квартира, дескать, в шумном месте. Он позвонил председателю Мосгорисполкома Промыслову, и я переехал.
— Вы, конечно, знаете, что фотохроникёр вашего уровня на Западе живёт припеваючи.
— Знаю, конечно, но никому не завидую. При Горбачёве, да и сегодня мне предлагают огромные деньги за эксклюзивные снимки советских вождей. Но я всегда отказываюсь от всего. И ни о чём не жалею.
