К 70-летию Победы «Наша Версия» продолжает серию интервью с известными актёрами, пережившими Великую Отечественную войну. Нашим очередным героем стал Владимир Зельдин.
–Владимир Михайлович, на ваш век выпало столько потрясений: и революции, и голод, и коллективизация. Какое место в этом ряду занимает война?
– Из моего поколения я остался одним из немногих, доживших до нынешних дней, – в феврале, как вы знаете, мне исполнилось 100 лет. Скажу так: в моей жизни для меня есть две самые памятные и значимые даты: 22 июня 1941 года и 9 мая 1945 года. А всё, что было между ними – долгий жуткий морок, забыть который невозможно.
«Мы верили: немцев разобьём за два месяца»
– Где вас застала война?
– В Минеральных Водах. Буквально накануне у нашей съёмочной группы (речь идёт о картине «Свинарка и пастух». – Ред.) закончилась экспедиция в Кабардино-Балкарии. Утром 22 июня мы приехали в аэропорт Минвод и должны были лететь в Москву. Но самолёта всё не было. Ждём. Кто-то из наших наконец сказал: «Володь, почему-то не объявляют посадку. Пойди узнай, в чём дело». Я абсолютно праздной походкой направился к диспетчеру. Тот лишь развёл руками: «Рейс отложили на полтора часа». Делать нечего, решили сходить развеяться на местный базар. Вдруг на полную мощность включается громкоговоритель: «От Советского информбюро…» И дальше последовала речь Молотова, которая теперь уже стала историческим фактом. Её часто цитируют: «Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбёжке со своих самолётов наши города…»
Все оцепенели. Никто ничего не мог понять. Примечательно, что, когда громкоговоритель замолчал, не было ни истерик, ни воплей. Люди ещё не осознавали весь масштаб катастрофы.
Мы тут же кинулись обратно в аэропорт. Но самолёты уже не летали, пришлось возвращаться в Москву поездом. На каждой станции пассажиры брали состав штурмом, ехали стоя, лишь бы только ехать…
– Вы думали в тот момент о своей дальнейшей судьбе?
– Как вам сказать… Была полная растерянность. Но я для себя твёрдо решил по возвращении в столицу сразу идти в военкомат. Хотя я в своё время пытался поступить в военное училище, но меня не взяли из-за плохого зрения. Однако какое теперь это имело значение? Началась война, надо идти защищать Родину! А кино… Я был уверен, что съёмки картины «Свинарка и пастух» теперь точно будут отложены. Ненадолго – на месяц-другой.
В Москве я узнал, что буквально накануне нашего приезда режиссёр Иван Пырьев ушёл добровольцем на фронт. Через несколько дней я и сам получил повестку и был направлен в танковое училище. Однако недели через три меня вызвал к себе начальник училища и с недовольным видом вернул документы. Оказалось, что пришёл приказ за подписью министра кинематографии Большакова, в котором говорилось о продолжении съёмок «Свинарки и пастуха». Всех мужчин, занятых в съёмках, вернули на «Мосфильм» и запретили призывать на фронт. Таким образом, я не смог поучаствовать в боях и не столкнулся с врагом на передовой. Моим фронтом стало искусство.
В российских кинотеатрах 25 января состоялась премьера фильма «Мастер и Маргарита». Ряд деятелей потребовал запретить фильм из-за высказываний режиссёра Михаила Локшина о спецоперации.
Мы буквально жили на киностудии
– Сорок первый год стал самым тяжёлым периодом войны. Как же удавалось снимать кино в это время?
– Да, в это время фашисты уже начали бомбить Москву, и знаменитую сцену встречи главных героев на сельскохозяйственной выставке пришлось снимать в промежутках между бомбёжками. В фильме теперь мы видим сплошное счастье, солнце и мир, а на самом деле в небе то и дело появлялись немецкие самолёты.
Мы буквально жили на киностудии. Работали по две смены, поскольку военное положение с каждым днём усугублялось и всё больше становилось понятно, что быстро врага не победить.
– А во время съёмок вас не охватывало беспокойство: дескать, кругом война, а вы танцуете и поёте?
– Пырьев сумел создать на площадке атмосферу, в которой каждый чувствовал, что раз нас оставили в тылу, то мы делаем нужное для страны дело. И вёл себя при этом как настоящий жёсткий командир. Если Пырьеву не нравилась сцена, он заставлял её переснимать, не обращая внимания ни на дефицитную плёнку, ни на указания начальства срочно готовиться к эвакуации в Алма-Ату. Помню, как снимали последнюю сцену «Свинарки…» – ту самую, где старик чабан курит трубку, а мой Мусаиб Гатуев просит его: «Отец, ты стар. Но у тебя сердце юноши. Ты складываешь такие песни, которые поёт весь аул. Сложи песнь о моей любви, пламенную и нежную, как весеннее солнце. Я вложу её в конверт и отправлю заказным письмом на север, туда, где бор, где много-много снега…»
Мне казалось, что ничего особенного тут играть не надо. Довольный, что мы уложились в график, я завершил свою сцену. Но вдруг Пырьев устроил такой разнос, что сделалось стыдно. Он заставил переснимать ещё и ещё – до тех пор, пока сцена не достигнет нужного качества. Ему было нужно, чтобы люди, уставшие от вой-
ны, бомбёжек и лишений, глядя на экран, вновь почувствовали себя посреди прежней мирной жизни и поверили: всё закончится хорошо.
«Я едва не попал в тюрьму»
– Эвакуация в Алма-Ату всё же состоялась?
– Да, там мы озвучивали картину. Позже я задержался в Казахстане на год – работал в местном Русском театре, затем переехал в Чимкент и выступал во фронтовых концертных бригадах.
– Опасность, конечно же, была совсем рядом…
– Бывало всякое, но артистов, как правило, берегли от лишнего риска. А вот в тюрьму я едва не попал. В 1942 году во время гастролей меня поселили в небольшом бараке, который отапливался дровами. И я, забыв открыть заслонку, надышался во сне угарным газом. Утром замечательный военный лётчик Николай Подзоров случайно заглянул ко мне в барак и увидел, что я не дышу. Вытащил на мороз и стал откачивать. Думаю, провозился он долго, поскольку я с огромным трудом пришёл в себя и ещё целые сутки не мог шевелить языком. Если бы не он, меня бы давно уже не было в живых.
В тот день мы играли спектакль. Собрался весь коллектив театра, а меня нет. Когда прибежали за мной и увидели, что я не ворочаю языком, решили: Зельдин накануне перебрал и потому проспал. За саботаж надо мной устроили товарищеский суд. Мне стало до слёз обидно, поскольку все в труппе знали о том, что я в жизни не брал в рот спиртного. Не посадили меня благодаря всё тому же Николаю Подзорову. Он выступил в мою защиту, подробно описав, как было дело. К счастью, ему поверили.
Надо ли говорить, что оставаться рядом с такими артистами я больше не хотел. И едва в 1943 году получил из Москвы приглашение вернуться в Театр транспорта (ныне «Гоголь-центр» Кирилла Серебренникова. – Ред.), с удовольствием собрал свои вещи и уехал. В Москве я и встретил Победу.
