Всенародному любимцу, актёру театра и кино Георгию Жжёнову 90 лет. Но кажется чудом, как он дожил до этих библейских лет и выжил, пройдя через тюрьмы, лагеря, ссылки. Ворвавшись в советский кинематограф начала 60-х, он раз и навсегда покорил миллионы зрителей своим неповторимым актёрским и человеческим обаянием.
— Редкая у вас фамилия, Георгий Степанович, и какая-то странная — Жжёнов.
— Очень русская фамилия, образовавшаяся после крепостной реформы 1861 года. Как известно, большинство крестьянских фамилий происходит от прозвищ. По семейной легенде, какой-то мой прадед парился в деревенской печке — я сам знаю, что это такое. Так вот, дед-то и обгорел, или, как говорили, сжёгся. Приклеилось к нему прозвище, и стал он Жжёным. А когда дали вольную, то документ деду выписали на Жжёнова.
— Быть может, от того деда и проехалась по вам жжёная горючая судьба: арест, ссылка, лагерь на целых 17 лет.
— Наверное, вы и правы.
— Сколько написано, наговорено про сталинские лагеря, уж, кажется, получен ответ — как же можно было тогда не сойти с ума. И всё-таки рискну спросить об этом ещё раз: вас дважды арестовывали энкавэдэшники, вы отдали страшной системе самые яркие годы своей жизни. Так как же вы уцелели, как не сошли с ума?
— Был молод, здоров, до ареста я занимался спортом, работал в цирке. В лагере старался не влезать в сложности и тонкости психического состояния своего организма. Ведь интеллигенция гибла не столько от непосильного труда, холода и голода, а оттого, что сознание людей не могло переварить, что это сознание фиксировало и чувствовало. А фиксация была только одна: реакция на зверства, смерть, унижение человеческого достоинства... Меня называли там фраером мутной воды. Я был молодым человеком с достаточно крепкой нервной системой и, не удивляйтесь, видимо, достаточно легкомысленным. Потому что сумел принять законы существования там. То есть моё сознание как бы парило над всем этим адом.
— Но это парение было выше или ниже морали? Какая заповедь была главной в лагерных условиях?
— Ты помри сегодня, а я лучше завтра. Вот заповедь, по которой жил лагерь.
— В вашей биографии есть фантастический случай, связанный с тем, что мама прислала вам в лагерь продуктовую посылку, а получили вы её только через 3 года.
— По жизни выходило так, что не однажды Божья спасительная длань опускалась на мою голову. Я мог погибнуть тысячу раз, но что-то спасало меня от смерти, вот и случай с посылкой из этого ряда. В 43-м году я, будучи больным цингой, отмахал пешком по тайге 10 километров, чтобы добраться до «прииска 17», где меня дожидались две посылки, отправленные мамой ещё в 40-м году. До прииска я сумел дойти и с великим вожделением ожидал минуты, когда, раскрыв посылку, смог бы наконец утолить свой постоянный голод. Но не тут-то было. Когда вохровец вскрыл при мне ящики, то вытащить из них ничего не удалось, кроме чудом сохранившейся описи, прилипшей к фанерной крышке: сахар, колбаса, сало, конфеты, лук, чеснок, печенье, сухари, шоколад, папиросы «Беломор». За время трёхлетнего блуждания в поисках адресата всё это перемешалось, как в стиральной машине, превратившись в единую твёрдую массу с запахом гнили, плесени, табака и конфетной парфюмерии. Всё пропиталось жиром и засахарилось. Что мне делать с этим подарком: выбрасывать или?.. Охранники с брезгливым любопытством наблюдали за мной. Я подошёл к столу, откромсал ножом кусок и тут при всех, почти не разжёвывая, торопливо проглотил, не разбирая ни вкуса, ни запаха. Моё чувство голода, обострившееся при виде пищи, сравнимо разве что с состоянием алкоголика или наркомана. Но я не стал лакомиться дальше. К разочарованию наблюдавших сытых охранников, я нашёл в себе силы удержаться от соблазна и... вышел за дверь вахты. Сработал инстинкт самосохранения: объевшись содержимым ящика, я мог бы умереть. А почему посылка шла 3 года, ответить трудно даже сегодня.
Первый зампред комитета Госдумы по международным делам Светлана Журова назвала полным абсурдом предложение о введении уголовной ответственности за возложение цветов к танку РФ в Вильнюсе.
— Я прочитал вашу небольшую, но ёмкую книгу «Прожитое», на 250 страницах уместилась 90-летняя жизнь. Это документ почти шекспировской силы.
— Лагерные годы для меня были страшны ещё и тем, что мне было запрещено что-либо писать на бумаге. Неоднократно мне заявляли: «Найдём клочок исписанной бумаги — расстреляем». Я любил стихи, сам сочинял, не дай бог, во сне пробормотал бы что-то, ведь стихи были о свободе, о радости, о любви. Я был, как говорится, на войне, как на войне. Годы Великой Отечественной провёл в лагерях, но она всё равно проехалась по мне. Позже мама мне рассказала, как убили моего брата. Это произошло на её глазах. Мариуполь, где мы жили, оккупировали немцы. Брат работал на химическом заводе. Стоял он как-то на улице, разговаривал с друзьями. Подошёл румынский офицер и говорит: «Снимай часы». Сергей стал увещевать офицера, что, дескать, вы пристаёте, мы вышли на минуту перекурить. «Снимай часы», — заорал фашист. Тогда Сергей что-то прошептал товарищу, тот кивнул головой, и брат ударил офицера по морде. Румын покатился, ребята бежать. В это время из-за угла появились автоматчики, ну обоих и расстреляли. Мать видела в окно. И здесь всё было, как на войне.
— Да, ваша личная биография богата и подробна. Но вы её ещё и переживали в своих кино- и сценических ролях. Подсчитывали, в скольких фильмах снимались?
— Примерно в 100 лентах. А всё начиналось с «Чапаева», где я сыграл ординарца комиссара Фурманова.
— А кем, по-вашему, был легендарный Чапаев? Ведь вы ещё в середине 30-х прикоснулись к его образу.
— Да разбойник он был. Так же, как и Стенька Разин. Их всех облагородили, приукрасили биографы. Вот и Чапая тоже. А у него же сленг был разбойничий, лагерный.
— Сто фильмов — это подвиг. Да ещё и в театре десятки ролей. А осталось ощущение недовысказанного, недовоплощённого?
— Пожалуй, в истории с приглашением моей персоны Юрием Завадским на роль Льва Толстого в Театр им. Моссовета. Марецкая должна была играть Софью Андреевну, а вот Толстой никак не находился. Порекомендовали меня, я приехал из Петербурга в эту, простите, такую-сякую (я её недолюбливаю) Москву играть графа. Но тут в мою творческую судьбу вмешалась сама Екатерина Фурцева, тогдашний министр культуры. Её приказом-прихотью Завадскому запретили воплощать образ великого писателя на сцене. Почему, какие мотивы? Уже позже я спросил Фурцеву об этой печальной истории. Она в ответ: «Знаете, один из моих консультантов высказал свою точку зрения: дескать, зачем вывешивать грязное бельё гения на всеобщее обозрение». Так что не вышло из меня графа, но мне дали московскую прописку. С тех пор я и петербуржец и москвич. Были и другие не рожденные мной роли. В фильме «Последний день» я должен был играть главного героя. Но в это же время с Кешкой Смоктуновским снимался ещё и в «Ночном госте». Меня предупредили запиской: «Георгий Степанович, во вторник первый день съёмки. Не забудьте, не подведите, ждём в Питере». И вдруг кому-то там, оператору что ли, показалось, что мой нос не подходит под роль. Дескать, очень долго придётся работать над моим носом. Я уже настроился сниматься в хорошей ленте, как вдруг получаю от ворот поворот, не приезжайте, берём другого актёра, более похожего с его носом на американца по сценарию. Эта чушь собачья была вскоре красиво опровергнута, когда меня позвали играть американца в ленте «Вся королевская рать». Авторы фильма, чтобы не промахнуться с ролью, позвали спецконсультанта, который много лет проработал в Америке. Показали ему множество фотографий типичных американцев. И что бы вы подумали, он показывает на мою физиономию с моим носом и говорит: «Вот, типичный американец». Такие курьёзы с нами, актёрами, случаются.
— Не понимаю, почему же наше кино всё рвётся к операторским эффектам, к взрывам, крови, адовым сценам. Психологизм игры — разве не главное в работе актёра?
— Хороший вопрос. В связи с этим не забуду своё участие в фильме Митты «Экипаж». После «Челюстей» Митте хотелось показать, что мы тоже не лыком шиты, и он в приключенческом и остросюжетном «Экипаже» решил превзойти себя. И мы, актёры, начали беспокоиться, когда же будем играть, воплощаться, всё трюки да трюки, а плёнка-то крутится, на всём ведь тогда экономили. Подхожу к Митте: «Александр Наумович, миленький, осталось совсем немного, когда же вы обратите внимание на психологическую сторону фильма?» Он вроде бы и отмахнулся, и не согласился со мной. Но что-то всё же в нашей работе изменилось в лучшую сторону. И в общем фильм получился увлекательным, его посмотрела чуть ли не вся страна.
— А что вы думаете о нынешнем российском кино? Как оно вам?
— Плачу, лью слёзы. Во что превратился наш замечательный кинематограф? Чертовщина одна, детективщина, аморальность, проституционность. Я его жутко не понимаю. Композиторы возмущаются деградацией в музыке, а я — в кино. Скажу честно, что коммунисты были правы, пропагандируя положительные образы в искусстве. А сейчас? Вы знаете, мне предлагают роли каких-то гангстеров, воров. Я чуть ли не матом крою доброжелателей, заботящихся о моём кошельке. Да, деньги мне нужны, но сниматься в этом дерьме я не буду. Совесть моя не позволяет идти на такое унижение. Повторюсь, даже ради денег.
— Георгий Степанович, уж очень красив котяра у вас на руках. Он, я чувствую, вас явно успокаивает, умиротворяет...
— Это мой любимец Челси. Он прекрасной голубой английской породы. Заплатил я за него $100. И, конечно, не жалею. Эта киска объединяет всю мою семью — детей, внуков. Такая она ласковая, нежная. Мне поведали родословную Челси. В XVIII веке англичане вывезли несколько местных кошек в туманный Альбион. За 200 лет они у них прижились, расплодились и стали фирменной английской породой. И голубыми возвратились к нам в Россию. Как видите, тоже приключения. Хоть фильм снимай про этих кисок.
