Версия // Общество // У Дениса Драгунского вышла новая книга – сборник рассказов «Обманщики»

У Дениса Драгунского вышла новая книга – сборник рассказов «Обманщики»

2481

«Надежда – вредная штука»

У Дениса Драгунского вышла новая книга – сборник рассказов «Обманщики»
(Фото: pixnio.com)
В разделе

В основном это рассказы о любви. Они самые разные, но всегда парадоксальные и неожиданные. И всегда они гораздо-гораздо больше, чем просто любовная история. Ну, это так уж у Дениса Викторовича, жизнелюба и философа, заведено. Читаются «Обманщики» влет, залпом, а потом остается только ждать следующую книгу. А пока ждем, рискнем задать несколько вопросов писателю.

– Денис Викторович, эта книга кажется намного печальнее, чем ваша предыдущая, тоже, вообще-то, не слишком веселая. Почему?

– Она действительно такая и есть. Может быть, это связано с тем, что книжка писалась, когда мне исполнилось 70 лет, и это безотчетно нагнало на меня грусть.

– «Обманщики» писались подряд или это всё рассказы разного времени?

– Все подряд, и все написаны за последний год. То есть за время, прошедшее после выхода предыдущего сборника под названием «Третье лицо». Они все были опубликованы на моей странице в Facebook*, кроме рассказа «Крашеный снег» — про то, как автор «децензурирует» свой текст. То есть обратно вставляет в рассказ то, что он оттуда сначала выкинул, сознательно или бессознательно. Этот рассказ мне самому очень нравится. Нравится, как в конце всё получилось наоборот. Герой думал, что он бросает бедную наивную девочку, а на самом деле это она его бросила, потому что он был фанфарон и дурак.

— Из «Крашеного снега» следует, что самое стыдное для интеллигентного человека — это сословная спесь. А о каких вещах лучше не то что не писать, но даже говорить нельзя вслух? Для вас есть такие табу?

— Ну конечно, не надо говорить о своих эротических похождениях. Особенно, когда это может задеть, что называется, присутствующих дам. Или мужчин. Вообще живых людей. То есть если ты очень хочешь говорить об этом, то изволь все как следует замаскировать, чтобы никто не узнал героиню или героя твоего повествования. Может быть, кроме него самого. Но это соображение внутреннего запрета. А остальное — это навязанные приличия. То есть нельзя говорить, грубо говоря, о дерьме. Или, например, в России считается очень неприличным подчёркивать вопросы социальных различий.

— А в ваших «Обманщиках» как раз эти социальные различия просто вопиют и идут красной линией.

— Да-да, на мой взгляд, это очень важная тема, которая не проработана в нашей литературе.

— Зато другая табуированная тема раскрыта лучше, чем у других. Например, прекрасным Владимиром Сорокиным, который уже признан классиком.

— Сорокин, безусловно, прекрасный писатель. Я его очень ценю. Но он один такой в принципе. И поэтому, как ни странно, Сорокин превратился в писателя не то чтобы нишевого, но в писателя собственной ниши. Он рак-отшельник, своего рода. Никто об этом кроме него не пишет, и это, может быть, даже хорошо для Сорокина, но плохо для литературы. Потому что литература не может быть такой стыдливой и не касающейся вопросов тела и его выделений, вы уж простите. Но табу, во всяком случае в современном обществе, — это то, что мы должны нарушать, от чего мы должны освобождаться. Это все очень сложные вещи, и в данном случае я считаю, что зона литературы должна расширяться безмерно.

— Между прочим, в вашей новой книге есть рассказ, мне лично напоминающий прозу Сорокина. Это «Женя, Женя и Москва».

— Может быть. Но при том, что я его считаю великолепным писателем, я читал его в своей жизни страницы четыре. Очень понравилось, но дальше читать не захотелось. При всем моём глубоком уважении к Владимиру Сорокину, я его воспринимаю, как выдающегося шеф-повара какого-то супергурманского ресторана. В такой ресторан не приходят есть. Туда приходят наслаждаться вкусом. Чтобы узнать вкус омара в трюфелях, гарнированного хвостами тапиров, вымоченными в виски, которое выстаивалось в бочках из-под хереса, не обязательно съедать целую тарелку. Подобные изыски предназначены для того, чтобы пробовать маленький кусочек. Вспоминаю, как я году этак в 1990-м был в Германии в числе других гостей у одного богатого человека. И в очень дорогом ресторане, где нас кормили, было до 20 перемен блюд. Нам говорили: «А сейчас вам подадут альпийскую газель в… м-м-м… бургундской розе». И приносят кусочек размером с четверть спичечного коробка. А потом приносили какую-нибудь супер-озёрную форель с гарниром тоже из чего-нибудь несусветного. И вот так 20 раз меняют блюда, где посередине большой тарелки, украшенный цветами и какими-то кляксами соусов, лежит малюсенький кусочек. И наслаждение полнейшее! В итоге мы оказались вполне сыты, и никто не требовал полновесный стейк с картошкой. Вот Сорокин для меня такой драгоценный шеф-повар. А то, что это показалось похожим, допустим, на Петрова, Сидорова или Пелевина, — ну что же, может быть. Наверное, воздухе что-то такое. Потому что, клянусь, я этого не читал.

По теме

— Наверное, в воздухе, да. Потому что этот ваш рассказ «Женя, Женя и Москва» он совершенно безысходный. Ни проблеска надежды. Скажите, вы считаете надежду ненужной для жизни?

— Надежда — это очень вредная вещь. Это когда вместо того чтобы честно сказать больному человеку, что ему в самом лучшем случае осталось два года жизни и нужно готовиться к смерти, ему говорят: «Ну что вы, мы будем стараться, надежда всегда есть». Понимаете, надежда очень сильно дезориентирует, и потом гораздо тяжелее бывает столкнуться с действительностью.

Поэтому мой лозунг взят у большого, кстати, жизнелюба Жюля Верна. У него в «Таинственном острове» есть прекрасная фраза: «Будем готовиться к самому худшему, а всё хорошее будем считать приятной неожиданностью».

— Я тоже думаю, что пессимистом быть практичнее.

Почему мы такие?

— Из рассказов в «Обманщиках», соединенных темами социальных различий и парадоксальности любви, выбивается рассказ о путешественниках во времени, который перекликается с рассказом Рэя Брэдбери про бабочку. Только у вас он, наоборот, о неизменности нашей жизни. Денис Викторович, зачем? Вы же не трогаете политику, кажется, именно потому, что все о ней знаете.

— Я не трогаю политику, но этот рассказ отвечает моим, если угодно, политологическим воззрениям о предопределенности всего происходящего. У меня есть роман «Архитектор и монах» — про то как Гитлер и Сталин в 1913 году подружились в Австрии, и так получилось, что Гитлер стал архитектором, а Сталин — церковным деятелем. Но тем не менее в Германии возник коммунистический тоталитаризм, а в России — националистический империализм. И эти страны стали воевать. Евреев стали уничтожать. И репрессии были и там, и там. То есть существуют какие-то параметры национального развития, которые минимально зависят от человека. И если у Брэдбери одна раздавленная бабочка привела к тому, что в будущем победил другой президент, то у меня — наоборот, герои убили в прошлом и Гектора, и ещё несколько «незапланированных» людей, но по возвращении в настоящее они увидели, что ничего не изменилось – только вместо нынешней орфографии вдруг выскочила старая, с «ятями».

— Можно я вам задам глупый вопрос: почему мы такие? Почему мы так сильно отличаемся, например, от американцев? В том плане, что у нас в крови нет гена действия, что ли. Нас хлебом не корми — дай порассуждать да поныть.

— Просто у нас какая-то полностью другая структура, скажем, политической психологии. Может быть, через какое-то время тут будет сделано какое-то генетическое открытие. Был такой великий этнограф Маршалл Салинз. Он в 1963-м написал большое исследование, которое называется «Бедный человек, богатый человек, большой человек, вождь» — Poor Man, Rich Man, Big Man, Chief. Он обнаружил две базовых политических системы и условно назвал их «меланезийская» и «полинезийская». В меланезийской системе во главе племени стоит Большой Человек, «бигмэн». Это самый сильный, самый удачливый и самый богатый человек племени, который всем распоряжается. Но за это он должен подкармливать голодных, помогать слабым и вообще что-то делать для племени. И этим бигмэном надо еще стать. Эта должность не наследуется, и всякий раз надо подтверждать и своё бигмэнство. Бигмэн должен быть лоялен своему племени. А в полинезийском типе — наоборот. Во главе стоит вождь, его должность наследуется, и это народ ему присягает, а не он народу. И всё. Почему так — есть миллион объяснений — социально-культурные, исторические, генетические, физиологические, — но нет ни одного удовлетворительного. Вот так.

— Да уж, есть о чём подумать.

— На самом деле в старой России, если говорить совсем уж грубо и просто, с середины XVIII века был антинациональный режим. Скажем, император Александр III, тот самый, автор замечательной фразы «У России два союзника — это армия и флот», он по-русски говорил с сильным акцентом. Есть сделанная когда-то случайно в Дании запись его голоса на фонограф. Потому что он со своей женой, датской принцессой, говорил по-немецки, а с придворными по-французски. Когда ему, в целях укрепления царской власти, предложили созвать новый Земский собор, он сказал: «Чтобы я присягал этой швали? Никогда!». Он был убеждён, что «эта шваль» должна присягать ему, немцу на русском троне. Но «шваль» считает, что это правильно.

— Мне кажется, что это несчастье какое-то.

— А другие люди считают, что это нормально. Ну да ладно, неважно уже. Но трудно жить в нашей Полинезии человеку с меланезийским типом политического сознания.

Неравенство — важнейшая проблема планеты

— Денис Викторович, давайте вернёмся ко второй табуированной для нашей литературы теме — непреодолимому социальному неравенству. Почему всё-таки львиная доля рассказов нового сборника «Обманщики» посвящена этой теме в разных вариантах человеческих отношений?

— Потому что, на мой взгляд, проблема социального неравенства является главнейшей, важнейшей проблемой мира. Потому что именно сейчас, когда проблемы неравенства стараются решить системой социальных гарантий и утверждением, что все равны, что ребёнок равен взрослому, что неграмотный равен грамотному, иммигрант – коренному жителю и так далее, — именно в этой ситуации проблема неравенства обострилась и воспалилась. Гораздо сильнее, чем раньше, когда она была скрыта за бесконечными социальными установками, типа «так положено», «не нами заведено, не нам и отменять», «где родился, там и пригодился», «всяк сверчок знай свой шесток», «сперва сам добейся, тогда и критикуй», и так далее... Еще в недавнем прошлом неравенство было социально и ценностно узаконено, и это сглаживало неравенство как психологическую проблему.

— А вам это устройство прошлого мира кажется более правильным?

— Здесь нет правильного или неправильного, это ход истории. Правильно ли то, что мне сейчас 70 лет, а не 35? Допустим, я скажу: «Это неправильно» — мне ответят: «Жалуйся Богу!». Так вот. Сейчас легитимация неравенства разрушилась, но само неравенство никуда не делось. Богатые и бедные остались, сильные и слабые, властные и безвластные, начальники и подчинённые, меньшинства — социальные, сексуальные, этнические — остались. И проблема неравенства стала кровоточить, потому что обнажилась, лишилась институциональных панцирей и костылей. И поэтому сейчас неравенство воспринимается гораздо более болезненно. Американцы любят спрашивать: если всё так хорошо, то почему всё так плохо? Если мы все равны, то почему же мы всё-таки на самом деле ни фига не равны? Вот поэтому я считаю, что именно сейчас это является очень важной проблемой, которую я, как говорил Зощенко, «в меру скромного таланта честно пытаюсь отобразить».

*
21.03.2022 г. американская транснациональная холдинговая компания Meta признана экстремистской и запрещена в РФ. Meta Platforms Inc. является материнской компанией социальных сетей Facebook и Instagram. Facebook и Instagram также признаны экстремистскими организациями, их деятельность на территории РФ запрещена.
Логотип versia.ru
Опубликовано:
Отредактировано: 16.11.2021 11:30
Комментарии 0
Еще на сайте
Наверх