Ровесник века Александр Фадеев при Сталине являлся одним из самых деятельных «борцов идеологического фронта», прилежным проводником партийной линии в творческой среде. По сути, вождь сделал его своим аналогом в литературном мире, поставив на пост генерального секретаря Союза писателей СССР. Лишившись при Хрущёве былого влияния, Фадеев не перенёс этого.
Когда в 1927 году книга «Разгром» приобрела огромный успех, её молодой автор вряд ли предполагал, что в дальнейшем в его активе появится ещё лишь один законченный роман. «Молодая гвардия» вышла в 1946 году, а уже через пять лет по указанию Сталина её пришлось переписать заново. Считается, что именно близость к вождю погубила Фадеева как писателя и предопределила его добровольную смерть в 54 года.
Двойная неудача
Фадеев возлагал большие надежды на последнее начатое им произведение – роман «Чёрная металлургия» рассказывал о советских изобретателях передового способа выплавки стали. Увы, вскоре выяснилось, что многообещающее «открытие» было жульничеством. Ещё не знавший этого литератор в мае 1953-го решил уйти в творческий отпуск, попросив на полтора года освободить его от должности генсека Союза писателей. Коллеги-литераторы Алексей Сурков, Константин Симонов и Николай Тихонов пошли навстречу товарищу. При этом немедленно уведомив Хрущёва, что «в силу своей всё прогрессировавшей болезни» (под которой понимался алкоголизм) Фадеев уже три года как «фактически отошёл от повседневного руководства» Союзом. В итоге автора «Разгрома» отстранили от этого руководства навсегда.
Двойная неудача – творческая и общественная – подкосила писателя. «Я не понят в лучших своих стремлениях, и относятся ко мне как к нервнобольному или неуравновешенному и капризному человеку», – сетовал Фадеев. «Он был не создан для неудачничества, – замечал Корней Чуковский, – он так привык к роли вождя, решителя писательских судеб, что положение отставного литературного маршала для него было лютым мучением».
На самоубийство Александр Александрович решился не сразу. Хотя такое намерение, по-видимому, поселилось в нём давно. После смерти писателя его секретарь Валерия Зарахани дала показания о том, что ещё годом раньше, весной 1955-го, она как-то «зашла в спальню Фадеева и увидела его лежащим в кровати, а рядом на столе были бутылка водки, пистолет и записка. Она забрала оружие, выругала его, после чего он успокоился. Содержание записки якобы было нехорошее, но она его не помнит».
Но в роковой майский день 1956 года забрать у самоубийцы оружие уже никто не успел.
«Избавление от гнусного существования»
Утром 13 мая литератор разговаривал по телефону с сестрой Татьяной. Жаловался ей на бессонницу и на удручающее положение на культурном фронте. «Далее он ей рассказал о своём намерении направить в ЦК КПСС письмо, в котором поставит волнующие его вопросы и внесёт предложения об улучшении дела в области культуры. Одновременно пожаловался на пониженную работоспособность и сильное нервное возбуждение», – указал в своём отчёте о расследовании смерти Фадеева председатель КГБ Иван Серов.
О вероятной причастности американских, английских и украинских спецслужб к теракту в «Крокус Сити Холле» рассказал журналистам директор ФСБ России Александр Бортников.
В дом Фадеева почти сразу прибежали соседи – поэты Алексей Сурков и Евгений Долматовский. Последний свидетельствовал: «Он лежал на широкой кровати, откинув руку. Неподалёку валялся наган, вороненый и старый, наверное, сохранившийся от Гражданской войны». На прикроватной тумбочке лежало письмо, адресованное «В ЦК КПСС».
Предсмертное послание Фадеева сочли настолько крамольным, что впервые оно было опубликовано лишь в 1990 году. В самом деле, невозможно представить, чтобы в доперестроечные годы были преданы огласке хотя бы первые его строки: «Не вижу возможности дальше жить, так как искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии и теперь уже не может быть поправлено. Лучшие кадры литературы – в числе, которое даже не снилось царским сатрапам, – физически истреблены или погибли благодаря преступному попустительству власть имущих; лучшие люди литературы умерли в преждевременном возрасте; всё остальное, мало-мальски способное создавать истинные ценности, умерло, не достигнув 40–50 лет»…
Далее писатель, нескромно аттестующий себя «созданным для большого творчества» и «наделённым богом талантом незаурядным», сетовал, что его «превратили в лошадь ломового извоза». И, не называя фамилий, выражал своё презрение «нуворишам от великого ленинского учения», от которых «можно ждать ещё худшего, чем от сатрапа Сталина. Тот был хоть образован, а эти – невежды».
«Жизнь моя как писателя теряет всякий смысл, – сознавался Фадеев в итоге, – и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушиваются подлость, ложь и клевета, ухожу из этой жизни. Последняя надежда была хоть сказать это людям, которые правят государством, но в течение уже трёх лет, несмотря на мои просьбы, меня даже не могут принять».
Позорный некролог
Письмо сразу передали по адресу, и меры были приняты незамедлительно. Долматовский вспоминал, что по дороге из Переделкина в Москву они с Сурковым сочиняли некролог. Но их опередили: «Некролог – жёсткий и краткий – кем-то уже был написан и передан в печать».
«В последние годы А.А. Фадеев страдал тяжёлым прогрессирующим недугом – алкоголизмом, который привёл к ослаблению его творческой деятельности, – без обиняков уведомляла газета «Правда». – Принимаемые в течение нескольких лет различные врачебные меры не дали положительных результатов. В состоянии тяжёлой душевной депрессии, вызванной очередным приступом болезни, А.А. Фадеев покончил жизнь самоубийством». В действительности в последние две недели жизни писатель не употреблял спиртного.
Гораздо сочувственнее прозвучали слова Корнея Чуковского, записанные в дневнике в день смерти коллеги. Но и эти строки не увидели свет до перестройки: «Мне очень жаль милого А.А., в нём – под всеми наслоениями – чувствовался русский самородок, большой человек, но боже, что это были за наслоения! Вся брехня сталинской эпохи, все её идиотские зверства, весь её страшный бюрократизм, вся её растленность и казённость находили в нём своё послушное орудие. Он – по существу добрый, человечный, любящий литературу «до слёз умиления», – должен был вести весь литературный корабль самым гибельным и позорным путём и пытался совместить человечность с гепеушничеством. Отсюда зигзаги его поведения, отсюда его замученная совесть в последние годы».
Суицид «по пьянке» в глазах начальства был куда меньшим грехом, чем «замученная совесть», а тем более неуважение к партии. Поэтому, за исключением позорного некролога, покойному были оказаны все положенные ему по рангу почести. Кавалера двух орденов Ленина и лауреата Сталинской премии вопреки его последней просьбе похоронили не рядом с матерью, а на номенклатурном Новодевичьем кладбище. Воздвигли на могиле внушительный пьедестал с высеченными фигурами молодогвардейцев. И даже посмертно наградили премией Ленинского комсомола.
В следующем десятилетии отправленный на пенсию Никита Хрущёв заметит в мемуарах: «Во время репрессий, возглавляя Союз писателей СССР, Фадеев поддерживал линию на репрессии. И летели головы ни в чём не повинных литераторов… Трагедия Фадеева как человека объясняет и его самоубийство. Оставаясь человеком умным и тонкой души, он, после того как разоблачили Сталина и показали, что тысячные жертвы были вовсе не преступниками, не смог простить себе своего отступничества от правды. Ведь гибла наряду с другими и творческая интеллигенция. Фадеев лжесвидетельствовал, что такой-то и такой-то из её рядов выступал против Родины. Готов думать, что он поступал искренне, веруя в необходимость того, что делалось. Но всё же представал перед творческой интеллигенцией в роли сталинского прокурора. А когда увидел, что круг замкнулся, оборвал свою жизнь».
Именно такая точка зрения ныне считается наиболее распространённой: мол, убил себя в порядке раскаяния в грехах. Однако в пресловутом предсмертном письме о личных грехах нет ни слова. Напротив, Фадеев даёт понять, что при «сатрапе Сталине» ни за что не посягнул бы на свою жизнь… Похоже, причина суицида была весьма банальной – обида на окружающих и жалость к себе.
