Отечественная шоу-индустрия – материя опасная до чрезвычайности. В этом циничном мире чистогана царствуют зависть, фальшь и злопамятство, а единственным мерилом успеха являются цифры гонораров. На них молятся, из-за них пускаются во все тяжкие да и вообще всё в шоу-бизнесе ради них. Часто эта безостановочная погоня завершается трагедией – смерть не различает славы и таланта, ей нет дела до тысяч, миллионов поклонников артиста. Ей вообще ни до чего нет дела... Эти чудовищные «американские горки» преодолел самый знаменитый шоу-журналист страны Отар Кушанашвили. Все атрибуты звёздной жизни он испытал на себе самом: несколько раз побывав на краю пропасти, Отар проникся совершенно чудовищной жаждой жизни. И сегодня он вспоминает своих товарищей, каждый из которых перешёл черту невозврата. Не сумел остыть, подождать, дотерпеть...
Я открыл дверь, я был нетрезв (нет, вы не подумайте, совсем чуть-чуть), так случилось (накануне были поминки по неизвестному вам, но хорошему парню), голова не трещала (был седьмой час утра, чего вы хотите), в дверях стоял продюсер Айзеншпис, и он сказал: «Лёня разбился. Одевайся».
Лёня Нерушенко, соль группы «Динамит», был элементом взбалмошным, рождённым для полемики с самим собой, со всеми и с небесами, но в высшей степени обаятельным.
Вырядившись в чёрное, обнаруживаю, что у меня нет сил шагнуть к лифту. Я не могу представить ЛН в гробу.
Смерть учит смирению. Умник какой-то сказал.
И кто чему научился?
Сколько бы бед ни выпало на нашу часть, ничему мы не учимся, на кухне водочно вентилируем вопрос: отчего ушёл, скапустился Лёня Нерушенко?
А другие?
Но сначала про ЛН.
ЛН убил себя сам. Он жил со сверхзвуковой скоростью на предмет получения сверхострых эмоций, и, уже не знаю, какая земная или небесная власть дала ему право на это, при этом он полагал себя избранным. И любое, в любой форме, несогласие с этой им же придуманной аксиомой окружающей среды было для него болезненным, мучительным. Критику он не воспринимал вообще; его из «банды» выгоняли, принимали назад, но затем выставили категорически – и процесс категорического саморазрушения стартовал. Разумеется, подтверждая звание закадычника, я с ним вместе погрузился в эту невылазную грязь.
Он был, что называется, «провалившийся в себя».
От переизбытка кокаина у нас с ним случались припадки; я был малодушным хорьком, бегавшим от проблем, он не выносил своей неприспособленности к реальности, отторгавшей таких парней из опасения, что своим здоровым нигилизмом он заразит «правильных», то есть квёлых людей.
…Комната снималась с места и трогалась вкруговую; этот аттракцион мне быстро надоел, ему казался забавным, оживотворял его.
А нуждался он в животворной силе любви. Ему нужен был архитектор компромиссов, координатор его сношений с внешним миром в юбке.
Ксения Собчак…
Что бы вам там ни казалось априорно плохим в отношении КС, да я и сам иной раз хочу её …, но любовь такой мадамы заслужить надо. КС если не любила, то была влюблена в Лёню, а он не был влюблён, но любил. Но любить его, дружить с ним – это иметь дело с пороховой бочкой, с бикфордовым шнуром.
У Ксюши два таланта: распознавать людей за версту и избегать крупных неприятностей. У Лёни лучше всего получалось влюблять в себя людей и этих же людей посылать. Лёня хотел быть во всех новостях, а когда парень не просто хочет этого, а отчаянно хочет – каково девушке? Тем более когда речь идёт не о бесполой мымре, а о такой, которая хочет на Олимпиаде только «золота».
Она взмывала, он падал, ничего у них не получилось.
Он был моим товарищем, у меня есть право сказать: у него было огромное, но несоразмерное масштабу дарования честолюбие, честолюбие возвышалось над дарованием, а он требовал признать как минимум их равенства, все квёло кивали, чтобы отстал, только транквилизаторы энд алкоголь радостно соглашались, оставаясь с ним до рассвета.
Известный журналист Отар Кушанашвили минувшим вечером был госпитализирован прямо из ресторана в центре Москвы, однако через несколько часов записал видеообращение, сообщив, что с ним все в порядке.
Мало кто жил и живёт с такой неконтролируемой чрезмерностью, какая отличала Лёню Нерушенко.
Когда нагрянул Айзеншпис, я уже знал, что случилось. Истошно нагорлопанившись, ЛН «принял», оседлал «коня» и въехал то ли в домину, то ли в строительный тарантас.
На похоронах человек один сказал: такие долго не живут (и чуть завистливо не облизнулся). «Зато ярко», – ответила ему тихо девушка-незнакомка, утирая слёзы.
…Мурат Насыров тоже жил в мучительных обстоятельствах неизлечимой хвори. Только его болезнь называлась «самоедство».
Самоедство и привело к самоубийству. Он хотел жить звонко, но у самоедству предающихся (или обречённых на него) существо таковское, что звонко не получается, ни на секунду не прерывающийся процесс самоиспепеления времени не оставляет.
Я вполне осознаю, как уязвимо в глазах близких МН людей столь пафосное – и болезнетворное – резюме.
Говорят, что в пятом (!) часу утра (!!) МН встал на подоконник (!!!), одетый в лучший концертный костюм (!!!!) и вооружённый камерой (!!!!!)… случайно выпал.
Нет, не выпал. Шагнул.
В самой поре, в самом соку, в самом расцвете.
Под воздействием бродящих в организме субстанций, расширяющих сознание.
Он был поэтом, он писал – и читал близким – стихи классической чеканки, и я пишу об этом, потому что убеждён, что стихи сочиняют те, кому кажется, что их не любят, как правило.
Большинство своих песен он полагал двухконечными, был в ярости от бессмысленной толкотни у пьедестала почёта. А в последние год-два за слово про «Мальчик хочет в Тамбов» мог придать вашей роже деформированное выражение. Как многие лирики, он был совершенно нетерпим к алгебре, и формула про гармонию и арифметику была не про него.
Разладом с самим с собой объясняется курение бесконечное. Курил, курил, курил. Не сигареты.
Но это именно он сочинил гениальную пьесу для работающих головой и руками потом, сначала сердцем: «Я – это ты, ты – это я».
Мы летели в Киев за копеечкой, в самолёте он сказал, явно утомлённый мотаниями, что ему кажется, будто он снимается в реалити-шоу, смысл которого – как скоро процесс саморазрушения достигнет кульминации. «Я выиграю», – усмехнулся он и допил вино.
Там же, слово за слово, он признался, что его любимая песня последних лет – «Я люблю тебя, это здорово!» Коли Носкова. Написать такую важную песню, как «Ты – это я» и любить такую качественную инструкцию по выживанию, как та, которую озвучил Носков, – вот в этом весь Муратик.
И при этом постоянно всасывать вгоняющие в сомнамбулизм вещества. Иногда – не в сомнамбулизм. Иногда – во всесокрушающую ярость, в неконтролируемую злость, в истерику, которая была тем децибельней, чем публичней. В Турции после концерта мы сидели в холле, подошёл паренёк, исключительно вежливо представился, сказал, что давно восхищается Муратом, сам музицирует потихонечку. Можно ли пожать руку?
МН безмолвно привстал и той же дланью, которой не суждено было пожать длань обаятельного поклонника, ударил паренька по роже. А в Саратове проверил хук правой на проститутке, усомнившейся в прелести песни «Кто-то простит…» (между прочим, песня и впрямь первостатейная).
Его случай иллюстрирует пугающе наглядно, что шоу-бизнес есть конфуциански-магометанский конгломерат, где, если не добился прописки, тебе кирдык.
МН был в высшей степени почитаем коллегами как вкусный мелодист (его пронзительная пьеса «и где-то в сердце сентября я умираю без тебя» и посейчас эталон поп-музыки), но публика его привечала за сами знаете какую безделицу и за дуэт с Апиной. От этого он чувствовал себя ужасно, этот ужас «сковывал члены», и он же, этот ужас, породил деградацию, свистнул ей, ей и эрозии.
Он затыкался, чтоб, накурившись, засыпать Музу упрёками. Но такой саботаж природного дара оборачивается композиторской дисфункцией, параличом воли. Он сидел в цокольном помещении и думал, что это последний этаж. От курева и тазобедренно-джаггеровский дрейв испарился, от таблеток глаза вспыхивали, а 23 часа 59 минут были тусклыми.
Федеральная антимонопольная служба (ФАС) России проверит появившуюся в СМИ и социальных сетях информацию о росте цен на отопление для населения страны.
Я любил его тихого, рассказывающего о детях, а он начал любить себя эпатажного.
А эпатажа во мне тонна, чтоб меня к таким же тянуло.
Я отдалился, прибился к тихим семейным алкоголикам.
Он ушёл, что твой колобок, от всех, но хмельной воздух свободы освободил пространство для дури, и он нафаршировал ею себя.
Потом погиб Баглан Садвокасов, о котором ниже и который был лучшим другом и так же вольно реял над Землёй после кокаина, залитого вискариком. И его гибель показалась выходом.
(Решительно все в российском шоу-бизнесе знают, что гитарист «А-Студио» БС был самым славным парнем в этом бизнесе, и решительно все знают, что попал он в аварию летальную пьяный и обнюханный, что делает чрезвычайно заливистые речи о том, что это была трагическая случайность, как минимум высокопарным вздором).
За неделю до прыжка Баглан приснился другу, у которого ресурсы уже были на ущербе. Позвал его к себе.
Мурат рассказал об этом жене Наташе, Наташа – окружению.
Мурат отозвался.
…А Игорёк Сорин хотел стать птицей. Не смейтесь. Он и был птицей. Диковинной.
Уйдя из «Иванушек» с лозунгом «Утоплю страну в романтике!», он вёл себя и говорил с минимальной относительностью.
Гений.
Торчавший гений.
Человек с соринским честолюбием (размером с небоскрёб) не может вынести поражения, считая поражением всё, что не вписывается в его категорию успеха.
Альбом он так и не записал.
Во всех смыслах стал тяжело дышать. По его обаятельной физиономии, любимой мною рожице читалось разочарование в себе.
И пошло-поехало. «Мощь кокаина и азарт полночный легко принять за остроту ума» – а вослед затяжная депрессия.
И – подоконник.
Простите за трюизм, но публичность – это всегда высшее напряжение сил. Мобилизация духа. Душевности.
Отсутствие именно душевности убило Рому Трахтенберга, но он тоже самоубийца, потому как сам убил лично свою душевность.
Правда страшна, но кто, кроме меня?
РТ убил себя злостью, съел себя завистью, испепелил себя подсчётом чужих гонораров, сожрал себя нытьём, извёл себя выпячиванием ума, истощил себя сослагательным наклонением, обессилел, строя ковы всем подряд.
Он был проникнут полным отвращением к шоубизнесовому сообществу и ко мне, этот сукин сын, но я любил его.
На контрапункте трудоголизма и стеклянных от усталости – нет, точнее изношенности – глаз всё держалось в случае Турчинского; этот контрапункт его и убил. Вернее, он убил себя сам, ибо кто автор контрапункта?
Мы виделись на церемонии MTV, он бесцветным голосом сказал, что устал.
Он выглядел, как ветеран. Ветеранов видели?
Из-за бесчисленных контрактов превратил свою жизнь в триллер. Разучился просто жить.
Анаболики, стероиды, бессонница.
Он был добрейший парень, а добрые не имеют, как правило, иммунитета.
Потом кончина отца. Катастрофа.
Четыреста криков «Мотор!» в течение дня, четыреста контрактов, четыреста плохих мыслей в голове в час. Он говорил сердцу: потерпи. На четыреста первый сердце шепнуло: нет.
Я верю в душу, в детские глаза, в изящество женской спины, в красивый гол, в витамины, в бурбон в конце недели, в то, что романы Пелевина – перезрелое, самовлюблённое дерьмо, в то, что майора Евсюкова надо расстрелять, в величие Майкла Джексона, я верю в мелодрамы, я верю в подарки любимым, я верю в длинные поцелуи и долгие зимние вечера; таким вечером я курю в темноте в комнате, полной призраков, мне страшно, ибо время, столкнувшись с памятью, узнаёт о своём бесправии, и я плачу, и я хочу жить.
